Трубадура

Туре приснился отец. Вдруг, спустя долгие годы, приснился. В детстве снился часто – первые несколько лет после возращения из Норвегии она часто видела страшные сны. То есть в них не происходило ничего особенного. Они были черно-белые, в них было много снега и тёмные фигуры. Фигуры молча двигались, сплетая вокруг Туры какие-то странные хороводы. И когда начинало казаться, что этот хоровод ее сейчас задушит, Тура просыпалась. Мокрая. Чаще всего не от пота.

Сегодняшний сон был нестрашный. Но Тура проснулась отчего-то посреди ночи. Сердце колотилось как сумасшедшее. Дышать было трудно. Она с трудом успокоилась.

Отец… Сон был странный, но очень чёткий. Она видит отца, сидящего за столом к ней спиной. Могучая спина обтянута знакомым колючим синим свитером. И борода у него была колючая, это Тура помнила. Тура вошла, но отец не повернулся к ней. Она почему-то понимала, что он прекрасно слышит, что она стоит за его спиной, но всё равно не оборачивается, и от этого возникает жуткое напряжение, ощущение тоски и безысходности.

Тура села на кровати и обхватила колени руками.

Ты ведь самый главный мужчина в моей жизни, папа. Самый важный человек. Без тебя меня бы не было. Почему я стала тебе не нужна? Зачем ты позволил меня забрать? Не любил? Не оберегал, не защищал? Не жалел? Почему, папа, почему?..

Туре хотелось заплакать, но она не позволила себе. Как давно она не опускалась до сожалений о своей сиротской судьбе, до жалости к себе, бедненькой, которую никто не любит. И потом, почему же никто? А дед? Любимый дедуля ее любит. Только деду есть до нее дело, именно он вытащил ее из черно-белого норвежского кошмара, забрал, вылечил, отогрел.

Но одного деда мало. Нужен еще кто-то, кто любил бы ее и оберегал. И этот кто-то есть, он сейчас рядом, в этой квартире. Спит в соседней комнате. Может ли она надеяться, что он станет ей опорой в жизни? Это сложный вопрос. Порой на него может ответить только сама жизнь. Нет, она никому его не отдаст! Ни за что не отдаст! Степан ее и только ее! Она готова для него на всё…

Сколько же ей осталось этого зыбкого счастья? И как пережить то, что будет потом, после, когда их пути разойдутся? Тура повернулась к стене и провела ладонью по колкой поверхности ковра. Две тысячи евро. И раздолье для клопов – еле вытравила три года назад.

Надо заснуть. Завтра вставать рано, куча дел перед поездкой.

Только вот спать на влажной подушке неудобно. Пришлось перевернуть.

Утром в ее комнату деликатно постучали.

– Можно, деточка?

Тура села на кровати и откинула с лица прядь волос.

– Да, дедуля, конечно!

– Детка, я бы хотел с тобой поговорить.

Какое совпадение. И ей надо с дедом поговорить. Трогательное единение в мыслях у деда и внучки.

– Я сейчас встану. За завтраком и поговорим, хорошо?

– Договорились. – Дед закрыл за собой дверь.

За завтраком они молчали, а когда Тура налила крепко заваренный чай с листом смородины, дед начал разговор:

– Тура, нам надо поговорить… – Дед звенел ложечкой в чайной чашке, явно подбирая слова. – На… деликатную тему. И я не очень рад, что мне приходится говорить об этом, – сказал и замолчал.

Тура была заинтригована, но плохого не предчувствовала. Что там дед себе придумал?

– Тогда говори напрямую, если этот разговор тебе неприятен, – подбодрила она Павла Корнеевича.

– Ну а если напрямую… – вздохнул Дуров. – Я на днях имел беседу с Еленой. И она мне кое-что сообщила. Это касается тебя… и Степана.

Так. Сразу всё стало понятным – и настроение деда, и причина неприятностей. Мамаша руку приложила – от кого еще ждать гадостей?

– И что же она такого важного сообщила? – Тура машинально подвинула деду розетку с вареньем.

– Думаю, ты догадываешься! – Павел Корнеевич был непривычно резок.

Таким Тура его не видела давненько.

– Но я скажу прямым текстом, изволь. Я понимаю, что кажусь вам смешным – со своими представлениями о нормах приличия и морали. Из прошлого века – так вы говорите. Что же, пусть. Но пока я жив, слышишь, Тура, пока я жив – я не потерплю этого в своем доме! Дождитесь, пока я умру – и тогда пускайтесь во все тяжкие, сколько вашей душе угодно!

Это было резко, обидно и больно. Пусть и справедливо по сути. Глаза Туры наполнились слезами.

– Дед…

Было что-то в ее голосе, что заставило Павла Корнеевича схватить внучку за руку.

– Турочка, детка, я не хотел тебя обидеть! Я думаю прежде всего о твоем благе! Степан Аркадьевич… он производит впечатление человека порядочного. И возможно, я сделал поспешные выводы… Но ты пойми меня! Я ведь желаю тебе только добра, ведь ты у меня единственная!

Дед посмотрел на внучку с тайной надеждой. Тура молчала, и Павел Корнеевич истолковал это молчание по-своему.

– Ох, прости меня, родная! – Он неловко поднялся с места, чайная серебряная ложечка глухо звякнула о паркет. А он уже обнимал худыми старческими руками внучку за плечи и целовал в светлую макушку. – Прости меня, девочка моя. Знаю – к старости я стал вспыльчив и совсем несносен, зачастую сначала ругаю, а потом соображаю. Если я подумал не то, нехорошее, – прости старого дурня.