Трубадура

– Доброе утро. Мне не терпится скорее оказаться на конференции.

Кадр двенадцатый. Андрей Тарковский

То, что происходит на экране, невозможно постичь разумом или логикой. Но оно проникает внутрь, пронзает насквозь. И вот вы уже в зоне, в зеркале, на Солярисе.

Степан смотрел на часы. Стрелки показывали, что профессору Дурову время пить ежевечерний чай. Кто же ему подаст чай, если внучка в отъезде? Стёпка потер лоб. Пальцы показались холодными, а лоб – горячим. И чтобы согреть пальцы, он чиркнул спичкой. Десять минут – и будем чай пить, Павел Корнеевич.

На приглашение к столу Дуров ответил хмурым взглядом из-под насупленных бровей. И лишь после паузы кивнул утвердительно. Стёпа обратил внимание, что авторучка в его руке мелко дрожит. Кивнул и прикрыл дверь. Надо еще кое-что на стол поставить: салфетницу и сахарницу.

Павел Корнеевич пил чай демонстративно молча, вопреки своей обычной разговорчивости. Глядя прямо перед собой, точно отмеренными глотками отпивая чай через равные промежутки времени. И когда Степана этот метроном окончательно измотал, он решительно произнес:

– Павел Корнеевич, я хотел с вами поговорить.

Дуров вздрогнул, чашка выскользнула из старческих рук, была не поймана и опрокинулась набок на стол. Не разбилась, но на скатерти образовалось пятно, формой похожее на Австралию, и пиджаку профессора тоже досталась своя порция чая.

– Я уберу. – Степан поднялся со своего места.

Пока промокалось пятно и наливался новый чай, Дуров молчал. Но как только Стёпа сел за стол, профессор заговорил, резко и решительно:

– Вот видите. Я совсем беспомощный старик. Всё проливаю, роняю, разбиваю. Тура очень сильно из-за этого переживает, хотя виду не показывает. Одна морока ей со мной, я обуза. – Дуров замолчал.

Молчал и Степан. Ждал продолжения. Точно знал, что будет. И оно последовало.

– Вы мне нравитесь, Степан Аркадьевич. Вы человек неглупый, имеющий понятие о воспитании и порядочности. Вы физически сильный человек, не лишённый обаяния. К вам легко испытывать симпатию.

То, как методично его раскладывали по полочкам, Степана задело, но виду он, разумеется, не подал.

А Дуров продолжил:

– Вы интересный собеседник, удобный жилец… Словом, вы неплохой человек, Степан Аркадьевич. А Туру я люблю. Разницу улавливаете?

Степан молча кивнул. Чувствуя, как внезапно вдруг стало разливаться по телу напряжение. Как перед розыгрышем решающего очка.

– Я Туру очень люблю. Дороже нее у меня человека нет. И не будет уж. Ей очень несладко пришлось в жизни. – Павел Корнеевич говорил сурово, словно вынося приговор. Неизвестно кому. – Я всё понимаю. И про Елену. И про их отношения. И про предательство. У истока их отношений, так сказать, стоял. И вина моя наверняка есть. – Дуров неловко попытался стряхнуть с уже пропитавшую ткань лацкана влагу. И не поморщился, когда упал с тяжелым стуком нож. – Что-то упустили в воспитании Лены. Всё пытаюсь понять что и не пойму никак. Ну да уже не на этом свете будем разбираться, а там… – Он махнул рукой, звякнула снова чашка, но устояла в этот раз. – Не буду вдаваться в наши семейные дела, не о них разговор. Тура для меня всё. Я знаю, как трудно ей пришлось. Знаю, как она одинока. Как нуждается в том, чтобы ее кто-то любил. Кто-то, кому она могла бы верить. – До этого момента Дуров говорил, глядя на сплошной ряд книжных корешков на стеллаже. А тут перевел на Степана уставший взгляд. – Все мы в этом нуждаемся, верно? Мне страшно умирать, Степан Аркадьевич. Страшно, понимаете? Кто ее будет любить, когда меня не станет?

Тишина уютной комнаты, укутанной, словно шалью, светом желтого абажура, внезапно лопнула как струна. И тут же натянулось, но что-то иное – между двумя собеседниками.

Кроме деда, у меня никого нет. Я обязана о нем позаботиться.

Как же вы друг друга…

– Павел Корнеевич, – с некоторым вялым изумлением услышал Степан свой голос, – я хочу просить у вас руки вашей внучки.

У Дурова изумление проявилось не вяло. Скорее бодро. Острым взглядом из-под седых бровей и поджатыми губами.

– Пожалеть изволили? Не стоит.

– Никого я не жалею. Люблю ее.

На табло включили отсчет. Не обратный – прямой. Прямее не бывает.

– И прошу у вас руки Туры.

Стёпе показалось, что еще чуть-чуть – и он встанет, положит руку на несуществующий эфес шпаги, щёлкнет невидимыми шпорами и выдаст что-то вроде: «Честь имею». Сюрреализм какой-то. При полном ощущении отсутствия вранья, что характерно.

Дуров смотрел на него и молчал. От этого, наверное, у него стали слезиться глаза. Впрочем, они у него часто слезились. Профессор резко откинулся на спинку стула и потянул в сторону древний шерстяной галстук. И тут только Стёпа осознал, как старик бледен. Это всё отсвет абажура, жёлтый, обманный!