Трудная книга

А может быть, мало глубины и настоящей, большой честности и в анализах, и в самой вашей жизни, простите меня, дорогой мой и хороший друг! Нет, не ищите здесь намеков на что-нибудь плохое и предосудительное. Все было правильно и законно. Но вдумайтесь сами в ту диаграмму своей жизни, которую вы перед нами рисуете: «пролетарское происхождение потомственного москвича», «принял фамилию, обагренную праведной кровью комсомольца, погибшего от кулацкого обреза», «начинал жизнь без лишней пары белья» и — «я имею сейчас дачу, первоклассную машину, квартиру, заставленную дорогой мебелью и набитую вещами». Конечно, у вас немало заслуг. Но не слишком ли велики блага, которыми они оплачены? И целесообразны ли они? И потому меня радует прямота последующего, хотя, может быть, и запоздалого, признания: «Не много ли это для одного человека? И нужно ли все это для счастья?» Или в другом месте: «Как итог собственной жизни, могу подтвердить сказанное кем-то, что смысл жизни отнюдь не в ее удобствах». Здесь я узнаю вас, ваше мужество и гражданскую честность. Ну а если разбираться до конца, эта склонность, по вашему выражению, к «низменным заботам» — не вступала ли она в слишком явное противоречие с теми высокими принципами, которые вы пытались внушить сыну, и не это ли помешало воспитать в нем бойца и строителя? Не это ли породило в нем нелепый идеал о нейлоновой шубе, так справедливо возмутивший и испугавший вас?

Одним словом, не оказались ли забытыми за «низменными заботами» те высокие нравственные ценности, без которых немыслимо воспитать человека. Вот вы упрекаете сына за то, что он не замечал, как плохо обута и одета нянька, вырастившая его, какой рваной простыней занавешен ее уголок в кухне. Простите, а сами-то это замечали? Почему же вы не повесили вместо рваной простыни хотя бы простую, но крепкую и красивую занавеску? Вы говорите, что она чистила ему ботинки, а почему допустили это? Даже в те краткие и заполненные делами наезды домой это нужно было заметить и исправить.

Я не говорю ничего нового, все это ваши собственные слова и признания, делающие вам честь, но давайте вскроем их внутренний и педагогический смысл. А тогда окажется, что те большие и поучительные, а иногда, видимо, и поучающие письма с цитатами действительно могли выглядеть морализированием, и сын имел основание именно так их и воспринимать. Так же как он, может быть, имел основания для суждений о некоторых сторонах и явлениях нашей жизни.

Вы много говорите о честности сына, но разве вся история со взрывом в Суворовском училище не вступала в вопиющее противоречие с ней? Ведь она была вся построена на лжи. Да, сын ваш проявил себя в ней мужественным человеком, здесь вы правы. Но когда для объяснения происшествия была придумана версия, которая выгораживала товарищей и «выручала начальство перед высшими инстанциями» и потому была принята как официальная, хотя и заведомо ложная, когда в угоду ей Алексея не исключили из училища, а дали возможность его закончить, хотя было ясно, что выпускать его придется «с белым билетом», — разве это не вступало тоже в вопиющее противоречие со всеми рассуждениями о честности, с которыми вы обращались к сыну в своих наставлениях? И не это ли легло в основу того нравственного разлада, который теперь вы наблюдаете у него? Если могут лгать старшие, если могут лгать высшие, почему не лгать мне?

А возьмите его отношение к институту. Вы осуждаете его за «вызывающую халтуру», за то, что он пропускал занятия, не готовил заданий. Но ведь он не поступал в институт, он попал в него ценой героических материнских усилий, за счет тех многих юношей, которые сочли бы за счастье войти в его аудитории. Институт не был выстрадан им, и он получил его, как те ботинки, которые чистила ему нянька.

Так обыкновенные, даже обычные жизненные явления приобретают глубокий нравственный и мировоззренческий смысл, который вы не предвидели и даже не предполагали в ходе своей жизни и который обнаружился самым неожиданным образом.

Многое еще можно было бы сказать и подсказать и автору этих писем, пытающемуся разобраться в своих родительских ошибках, и его тоже умной, культурной и тяжело страдающей супруге. Вот они сидят передо мною и в который раз взвешивают и перевешивают эти бесконечные «как» и «почему». У нее открытое, мягкое, живое лицо, он — весь как бы собран в кулак, сухой и жесткий.

— Если бы он позвал, я бы пошла, — говорит она.

— А я бы тебя не пустил. Пусть признает ошибки — пойдем вместе, — стоит на своем он.

Но разговор пока беспредметный — сын как ушел в тот роковой день, так и не приходит и не дает о себе знать, живет у жены, которая его боготворит. Это его, очевидно, устраивает.