Трудная книга

Вот что иногда значат мальчишечьи шестнадцать лет! Паспорт в кармане, а в душе полное смятение. Как жить? Как идти? Куда идти? С кем идти? Хорошо, если рядом верные и, главное, надежные друзья и наставники. А если это не друзья, а «дружки»? Если рядом — пьяный отец и грубая, глупая мать, для которой музыка — дурь и чепуха? Тогда что? Куда человеку преклонить голову? На кого опереться? Кому подать руку? Вы понимаете эту трагедию, когда молодой человек бросает школу, чтобы оторваться от своих «друзей»? Он хочет учиться, потому что «в наше время нельзя быть неучем», но он не может учиться с «друзьями», которые «насмехаются» над хорошим и возносят плохое. А школа? Вероятно, ведь эту пропущенную неделю ему поставили в вину — «самовольное отсутствие». Вероятно, из-за этого отсутствия он в чем-то отстал, и получил, может быть, не одну двойку, и на классном собрании его стали прорабатывать за то, что он тянет класс вниз. Может быть, даже, его упомянут и в каком-нибудь докладе о нравственном облике советского молодого человека, а ведь парень-то ведет героическую борьбу именно за свой нравственный облик, за чистоту души. Так не в этом ли заключается первейшая задача школы — разобраться и помочь, поддержать здоровое, нравственное начало в этом не только формируемом, но и формирующем себя человеке, даже если чем-то другим придется и пренебречь и поступиться — отметками, процентами и какими-то мероприятиями. Все это будет оплачено с лихвой нравственным спасением человека. Вот почему и говорит народная пословица, что малое дитя спать не дает, а от большого и сам не уснешь. Вот почему и приходит часто беда, когда родители или учителя «уснут» и упустят самый важный и решающий этап вызревания человека в самом сложном, пожалуй, и шатком возрасте.

У Маковского есть картина: «В мастерской художника». На первом плане, на ковре, лежит рыжий пес — громадный, лохматый, добродушный. Он доверчиво и безмятежно спит. За ним — маленький, изящный столик, на столике — блюдо с фруктами. Яблоки, виноград, груша… Рядом с блюдом какой-то сосуд с узким горлышком, вроде графина. К столику прислонена музейная алебарда, на полу, — тоже старинная фарфоровая ваза. С другой стороны столика — кресло, на которое небрежно кинуто шелковое покрывало. Опершись ножкой на это кресло, на покрывало, стоит маленький мальчик в одной рубашонке и тянется рукой к блюду с фруктами, он уже дотянулся, ему нужно сделать еще одно маленькое движение, чтобы взять аппетитное, краснобокое яблоко. Но от этого движения, показывает художник всей композицией картины, соскользнет с кресла покрывало, упадет мальчик, за ним — и блюдо, и графин, и алебарда, будет разбита ваза, взвизгнет, залает и замечется пес, потом откуда-то, из другой комнаты, прибежит зазевавшаяся мама — одним словом, все рухнет, весь видимый покой, весь строй жизни.

Вот так же, иной раз из-за пустяка, из-за случайности или неразумия, или недосмотра, рушатся и молодые судьбы, неустойчивые человеческие жизни. И закрывать на это глаза, обходить и не исследовать эти вопросы, — значит, отказывать молодым, вступающим в жизнь людям в помощи и руководстве.

Я думаю, читатель меня правильно поймет и не обвинит в нескромности, если я, для начала, предложу здесь один анализ моей повести «Честь», ценный тем, что он сделан человеком, который сам прошел через испытания, выпавшие на долю Антона Шелестова, и осмыслил все это с точки зрения своего, теперь уже большого и очень трудного, жизненного опыта.

«Вот результат супружеского счастья ограниченных родителей. Они хотели видеть в сыне что-то особенное, а он стал уличным мальчишкой, зараженным грязным поветрием. Чего фешенебельные мама с папой не заметили, то заметил сын и больно, по-своему воспринял. Вот в чем заключается его трагедия. С раздвоенным чувством злости и стыда перед чистой девушкой Мариной Зориной, которая уже теперь становится его совестью, но еще не распознанной, Антон идет потерянный, с разливающимся чувством злобы, и мы видим, как человек невольно начинает скользить в яму, которая подготовлялась, складывалась из маленьких, почти незаметных жизненных неурядиц. Об этом говорит аллегория разыгравшейся бури, ибо не ветер закружил Антона, когда он шел по улице после дурацкого радиосообщения, а обида, не распознанная людьми, его окружающими; и застегнул Антон не пальто, а душу свою застегнул он на все пуговицы. Изломан он был уже не в меру.