Трудная книга

Так начинают блуждать маленькие люди по задворкам глухих тупиков. Зло закрутило Антона в вихре призрачного счастья. Вот оно, «настоящее товарищество»! Вот они, «друзья»! Тут и сладострастная самка со своими липкими ласками, тут и убивающие в человеке все хорошее — «подначка», игра на не в меру развившемся самолюбии, водка, туманящая мозг. Всему конец — анархия: «я сам себе хозяин», «мое желание — закон для меня», и все это сдобрено умопомрачительными рассказами о проходимцах преступного мира. Человек пропал, он угорел в этом сонмище блатного омута со страшными, неписаными законами, подчеркнутыми ударом ножа. Таково начало почти каждой жертвы этого дна. Они бегут от наставлений, а подпадают под диктаторство умудренных негодяев, они бегут от общих норм поведения, а попадают в губительный разврат разнузданных нравов; наконец, они идут на преступление, чем связывают себя окончательно. С одной стороны — законный суд со всеми вытекающими отсюда последствиями, с другой стороны — страх перед возмездием братии из мрака. И что характерно, в большинстве случаев до этого момента все люди, вступающие на этот скользкий путь, идут весело, с улыбающимися рожицами, со смехом и шутками и, как правило, не раздумывают, к чему это приведет. А людям поверхностным и невдомек, что человек погибает».

«А людям поверхностным и невдомек, что человек погибает»…

Но мне не хочется останавливаться на этом самом простом, несколько даже шаблонном варианте, когда развратители из числа бывших заключенных вербуют неустойчивых малолеток. Правда, я сам использовал этот вариант в «Чести». Но в условиях того времени это было только подходом к теме и для меня, и для всей нашей литературы, и для начала этот вариант, очень сам по себе жизненный и распространенный, был вполне закономерен.

Это с одной стороны. А с другой — я все чаще встречался с признаниями: «Меня никто не вербовал, меня никто не совращал, я сам докатился до такой жизни». «Жажда приключений, только приключений, толкнула куда не надо. Меня никто не втягивал, вошел сам и заставил прислушиваться к себе» — так пишет человек, который, пройдя через это горнило, теперь кончил институт и вступил в ряды членов партии.

«Я сам!» Это что же, значит, получается — «самозарождение» зла? Да, видимо, что-то в этом роде: появление «нового преступника» из сложностей жизни и слабостей человека, не сумевшего в ней разобраться.

«Я не хочу обелять себя и никого не хочу винить: воспитать меня хотели честным, достойным человеком, а я свернул не туда. И до сих пор я не могу объяснить причину, толкнувшую меня на грабеж. Одно я знаю, что причиной этого не были материальные трудности. Так что же?»

«Был я честный молодой человек, скромный, тихий, в общем, простой парень, каких у нас много. Но у меня была другая жизнь, двойная жизнь, пусть и совсем короткая, несколько месяцев, и даже не жизнь, а темная ночь, которая загубила меня. А отчего? Что меня толкнуло на это? Я понимаю, было отсутствие воли, может, еще ряд причин. Но все же было ведь что-то главное, неуловимое? Ведь я не родился и не рос вором и жил, не помышляя ни о чем другом, даже не ругался нецензурными словами, и вот, когда я должен был уже выбирать жизненный путь, в этот ответственный момент я споткнулся. А почему? Ведь было же что-то? Было?»

Так что же все-таки было? Если они сами теперь, пусть с опозданием, пытаются это понять и осмыслить, тем более это должны сделать мы. Ведь мы — общество! А всегда ли и так ли мы это делаем? И всегда ли все в должной степени учитываем?

Итак, человек входит в жизнь. Когда-то он постигал тайны цвета, звука, формы, искусство движения. Теперь все это далеко позади: ему кажется — он все умеет и все как будто бы может. И он хочет поскорее утвердить себя: да, он все может! «Я сам!» Мы это слышим уже от трехлетнего карапуза, которого пытаемся подсадить, когда он карабкается на стул, и тогда он отводит вашу руку: «Я сам!» Утверждение личности. А для 15—16-летнего подростка это становится даже главным, он чувствует себя уже взрослым, когда ему так хочется быть по-настоящему взрослым.

«В том переходном возрасте от мальчика к юноше, который бывает у всех детей, у меня появилась тенденция к независимости. Я не хотел быть зависимым от отца и от матери, я хотел жить по-своему, жить и работать отдельно от них.

Наша семья жила не богато. Раздетым и разутым я, конечно, не ходил, но, смотря, как ходят в хороших костюмах мои сверстники, я тоже хотел быть таким. Но в семье работал всего один человек — отец. И он, конечно, не мог разорваться на части, чтобы удовлетворять всем членам семьи излишние потребности. Но я не мог понять этого, понял я это гораздо позднее, когда очутился на скамье подсудимых. В городе, в котором я жил, меня на работу нигде не брали, так как мне было тогда всего 14 лет. Но я хотел быть самостоятельным, независимым. Главное — независимость! Главное — самостоятельность! И я начал удирать из дому, ездил по разным городам и искал работы, искал свободы, независимости, самостоятельности — хотел быть взрослым!»