Трудное время для попугаев

– Да – и третий глаз, и пятый, и сотый. Только бы разбудить себя, тогда будет слышать, видеть и разговаривать каждая клетка вашего организма! И это будет самый утонченный, мудрый, но что важнее всего – самый искренний вид общения. Конечно, скажете вы, нашелся затейник – слова ему не нужны! А у самого даже сейчас рот не закрывается! Да, это так: раз, два в месяц, иногда чаще, иногда реже, я выпускаю джинна болтливости из бутылки, даю разгуляться, но это теперь даже не столько потребность и дань прошлому. Просто я знаю: вот он, наступил день, когда можно и поговорить, сегодня слова не полетят от меня безумной, все сметающей на пути толпой, и даже если я буду говорить много, смогу остановиться, когда вы захотите этого, а не когда устану сам. И не обижусь на всю оставшуюся жизнь, если пойму, что вам вдруг скучно, неинтересно! Есть люди, они везде и всюду таскают за собой сбесившийся оркестр из слов – ни минуты тишины! Чтоб только, не дай бог, не проявилась, не выплыла наружу истинная мысль или ее отсутствие, а также истинное отношение к другому… Вы пейте, пейте, а то остынет, давайте вам еще подолью…

Устя с Лешей переглядывались сквозь легкий парок, исходящий от пиал с чаем. Ворпест настаивал его на лесных травах, листьях и кореньях, не признавая покупного чая, даже индийского и цейлонского. И готовил он его не на газовой, а на маленькой электрической плитке, стоящей тут же, на углу стола, и как бы принимающей участие в беседе.

– Так вот, в молодости я сам был страшный болтун: все то время, пока не спал, я говорил! Это был даже не оркестр, а, пожалуй, Ниагарский водопад из слов, он ревел на всю округу… Соседи стучали по ночам в стенку, чтоб умолк наконец! Я не слышал – они вызывали милицию. Приезжала милиция, входила в комнату и в течение всего оставшегося ночного времени соседи имели несчастье слышать теперь рев двух Ниагарских водопадов, потому что переспорить меня было почти невозможно. Да-а, было время – я говорил, и меня слушали, некоторые даже, простите, с открытыми ртами! Хотя что я мог тогда такого говорить, чтоб меня так слушать? Но слушали, как проповедника перед концом света, и я все говорил… А потом вдруг стали слушать меньше, стали перебивать. Потом мне уже пришлось кричать, чтоб в общем хоре хоть кто-то услышал хоть что-то!

И тут я задумался. Я задумался над тем, почему одни и те же слова с одним и тем же смыслом раньше, совсем еще недавно, воздействовали на людей так, а теперь совсем по-иному, иногда даже просто-таки с противоположным эффектом? И у меня хватило ума замолчать! Сначала мне самому показалось, что я умер. Вокруг была жизнь, я не мог ее пересказать, и в этом замкнутом виде она потеряла для меня и привлекательность и, в конце концов, притягательность. Она отпустила меня, а идти было некуда. Я остался с самим собой наедине, без всяких оркестров и водопадов, в нестерпимой тишине, можно сказать, впервые в жизни! Вот почему мне показалось, что я умер. Но, если честно, смерти я боялся. Стал пробовать шевелиться, щипать себя, двигаться… И так как вовне меня никто не ждал, я потихоньку, на ощупь стал пробираться вовнутрь, пытаясь понять: где же все-таки он расположен – нелегальный орган под названием «душа»? Но об этом позвольте пока вам не говорить, тем более я еще сам… не до конца… Да вы, может, больше моего знаете! Да, кстати, а вы верите в судьбу? Верите?.. Ну так и быть, можете не отвечать! – Ворпест ограничительно вскинул раскрытую ладонь со всеми ее линиями, в которые прочно въелась краска, как бы вторично прочерчивая их, подтверждая намеченное свыше. – Да, можете не отвечать, не выдумывать сейчас случайных ответов, тем более что в вашем возрасте это еще не столь актуально…

– Почему же, – возразил ему Леша. – По-моему, это актуально начиная с родильного дома.