Трудный день

Словно кончая с раздумьями, Уэллс тряхнул головой и, взяв руку Ленина, крепко, дружески пожал ее.

12. ЧЕРНОЕ КРЕСЛО

Владимир Ильич положил на стопку бумаг ножницы — строжайшее указание секретарям не трогать эти дела — и, прежде чем уйти домой, еще раз огляделся, устало потер лоб.

В поле его зрения попало черное кресло слева. Вчера здесь сидел Рыков, сегодня — Уэллс.

Сидел в этом глубоком кресле и Троцкий. Он тоже не разделял его взглядов.

Противник серьезный… Он цепко держался за свои идеи и порою даже удивлялся, что в них не верят другие. «Странно!» Это усиливало впечатление от убежденности Троцкого в своей правоте, придавало ей характер очевидности, явной истины, с которой, опять-таки почему-то, не хотят считаться другие. С усмешечкой человека, которому лишь одному ведома истинная правда, Лев Давидович воспринимал противное.

Выступая против Ленина, Троцкий говорил корректно, но, пожалуй, подчеркнуто резко. Эта резкость как бы была данью величию Ленина, его влиянию, в партии. Для такого гиганта, каким был Ленин, нужен достойный противник, и Троцкий хотел быть таковым. И в то же время резкость и агрессивность Троцкого должны были подчеркнуть независимость его взглядов.

В своей борьбе Троцкий в дальнейшем придет к выводу об «освобождении от идеи электрификации». На первый взгляд звучало даже изящно, но если вдуматься — едва ли не цинично. Все движение человечества от тьмы к свету было основано на освобождении от идей, сковывавших эту поступь, — идей мракобесия, догм религии, идеи рабства, как естественного состояния людей… И в этом же ряду — электрификация! «Освобождение от идеи электрификации…»

Ленин глубоко задумался.

Сиживали в этом кресле и деятели демократического централизма.

Сколько сил, энергии потратили лидеры этой группы — Осинский, Смирнов, Сапронов, Максимовский и другие, выступая против привлечения старых специалистов, против единоначалия в промышленности! А сколько сил и энергии нужно было положить, чтобы разбить их в общем-то (за версту видно!) вздорные, вредные позиции и утверждения, приправленные обычной левацкой демагогией! Казалось бы, ясно: нелепо отказаться от старых специалистов в условиях, когда нет других.

Сидел вот сегодня в этом черном кресле и Уэллс…

Ведь он ждал его, этого прозорливого человека. Узнав, что через несколько дней из Петрограда в Москву приедет знаменитый писатель, Ленин думал о встрече с удовольствием.

Владимир Ильич любил романы фантаста. Нравился ему и сам Уэллс, мечтатель и гуманист, благородная и смелая личность, борец за прогресс и культуру, пусть и другого толка, чем он, Ленин. Но и Уэллс, оказывается, не понимает и не верит!

Только теперь Ленин по-настоящему ощутил, что ожидал от Герберта Уэллса чего-то другого, пусть неполного, но все же понимания… Поддержки. Он нуждался в ней…

И Покровский! Уважает, ценит, однако убежден, что в дальнейшем все пойдет к черту!..

Убеждение одних и беспощадная борьба с другими…

Внести вопрос об электрификации в повестку предстоящего съезда Советов…

Поторопить с планом ГОЭЛРО…

Создать бы увлекательный роман об электрификации… Ведь, наверное, можно?

Повидаться с Кржижановским…

В этом черном кресле сидел и он, и Калинин, и Дзержинский, многие, кто верил в план и реализовывал его.

Черное безмолвное кресло…

13. НА НАБЕРЕЖНОЙ

Вечером город казался вымершим. Мерцал тусклый свет в окнах. Редко попадались прохожие. Не было ни извозчиков, ни трамваев. Днем еще можно было увидеть трамвай: перевозили дрова, картошку, муку…

По Софийской набережной, дымя удивительно черным, вонючим газом, подпрыгивая, ехал автомобиль. Выхлопы его мотора, работавшего на какой-то невообразимо дрянной смеси, напоминали оглушительные выстрелы.

Уэллс, уже начавший понемногу свыкаться с неудобствами передвижения, больше всего чувствовал тревогу из-за этой стрельбы. Ему казалось, что выстрелы должны всполошить жителей, заставить их выскакивать на улицу. Но никто не выскакивал. Наоборот, в одном из домов опустили штору.

Мимо прошла пожилая женщина с узелком… Уэллс, обернувшись, долго следил за ней. Узелок небольшой, но, видимо, тяжелый: женщина часто меняла руки… В Петрограде и Москве, заметил писатель, не ходили с пустыми руками: несли скудные пайки, несли менять вещи на хлеб… Мена, как в туманные времена детства человечества, но не такая наивная и простодушная… Наверняка жестокая и неравная… Диктат имеющего хлеб. С голоду отдашь за него и полотно Рембрандта…

Впереди показалась сгорбленная фигура старика, медленно тащившего тележку. Уэллс не спускал с него глаз: эта жанровая картина Москвы осенью 1920 года тоже может пополнить его впечатления и знания о Советской России вообще…

Машина проехала, а писатель, круто повернувшись, старался не выпускать человека с тележкой из виду.

— Пожалуйста, остановите, — сказал он.

Чекулин и переводчица с досадой переглянулись: еще немного — и доехали бы до гостиницы… А теперь кто знает, что будет? Что это за старик и что он станет говорить почетному гостю?