Труп из Первой столицы

— Именно, — подтвердил Коля. — Я понимаю скульптора, ринувшегося в драку. Конкурсная комиссия и так запретила его работу, обозвав памятник непрофессиональным, так еще и каждый псевдодруг стремится сказать гадость. Семенко обозвал памятник Юрченко позолоченной пустышкой и брякнул что-то, мол, даже в театре деревья из папье-маше куда более живые и настоящие. Еще и обозвал меня телепой.

— Вас? — удивился Морской.

— Всех «обывателей, ничем прекрасным не интересующихся и потому слепых к искусству, всех, кому памятник Юрченко показался красивым». Я в их числе.

— Ну… — Морской с сожалением развел руками, — Тут уж кто на что учился. В любом случае этот эпизод ничего не означает. Весь город разделился на тех, кому нравится памятник, и кому нет. Враждующие лагеря клеймят друг друга, искажая все смыслы. Я слышал, например, что «кто осуждает памятник, тот, стало быть, не любит актрису, то есть ненавидит искусство, то есть гад, вредитель и предатель родины».

Вспомнив, что последнее высказывание, в общем-то к нему вполне применимо, Морской снова посерьезнел и взялся за бумаги на столе.

— А раньше вы все это прочитать никак не могли? — расстроился Коля. — Я ведь к вам не просто поговорить пришел. Я правда верю в вас, как в консультанта. Вы обещали помогать следствию… В конце концов именно поэтому вы все еще на свободе.

— Я помогаю, — парировал Морской. — По мере сил, а их сейчас немного. И, кстати, раньше я, конечно, все это уже читал, но реагировал не точно. Мой вам совет: всегда, в любое время, делайте свою работу так, будто по ней потомки будут судить об уровне вашего профессионализма и ваших личных качествах. И стройте жизнь примерно так же. И…

— Так вы считаете, мы можем верить истории Семенко? — Коля часто-часто заморгал и нарочно сменил тему разговора. — По его версии, после драки, он чаевничал с сочувствующими, но почти и не знакомыми ему людьми, беседуя о сложностях искусства и, почему-то, о том, на какие ухищрения пошел мальчишкой Дунаевский, чтобы иметь право жить в Харькове. В процессе этой беседы неизвестный преступник опоил Семенко снотворным, похитил проездной талон и паспорт, пробрался в поезд, чтобы убить Милену, а потом вернулся назад и подбросил паспорт на место? Нужно проверить алиби у всех, кто участвовал в проводах…

— Нужно, — легко согласился Морской. — Проверьте, будьте так любезны, без меня. Я собирался повидаться с дочкой. Она как раз сейчас придет из школы.

Напомнить в ответ на эту просьбу об обязанностях консультанта следствия и договоре о помощи у Николая не хватило силы воли, поэтому вскоре Морской уже трясся в полупустом трамвае.

С Ларисой все было понятно — напомнить про отцовскую любовь, взять обещание прилежно заниматься, не прогуливать музыкальные занятия и сообщить, что, может быть, папе Морскому суждено будет уехать. А вот с Двойрой разговор, конечно, будет сложным. Рассказывать о происшедшем ей нельзя, но, в то же время, просто даже в целях ее собственной безопасности, бывшая жена должна была знать, в чем Морской может быть обвинен. Двойра давно уже была замужем за их общим другом и одногруппником по медицинскому институту, стариной Яковом Кировым, давно, кроме Ларочки Морской, растила еще и маленького Женю Кирова, потому неприятности Морского не должны были по ней ударить, но все же. Первый раз в жизни Владимир жалел, что сохранил с Двойрой дружеские отношения и с самого момента развода исправно навещал и регулярно водил на интересные прогулки дочь.

На остановке Морской встретил Якова. Тот недоверчиво косился на трамвай, не зная, в какую сторону должен ехать.

— Избаловали тебя на работе! — подмигнул Морской, здороваясь. — Привычка к личному автомобилю расслабляет и лишает навыков элементарного передвижения по городу.

— Это точно. Я, кстати, к тебе еду. В редакцию. Потому и на трамвае, чтобы незаметно. К нам вчера заходил Хаим. Мы все знаем.

— Отлично! Я никак не мог придумать, как все вам объяснить, а тут такое дело.

— Пройдемся? — предложил Яков. И почему-то потянул Морского не вниз по Лермонтовской, где жил, а к конечной трамвая, в сторону кладбища.