Труп из Первой столицы

— Да-да, — успокоила Ирина. — Так вот, мы голода не знали, но по рассказам знакомых, да и просто оглядываясь вокруг, понимали, что творится неладное. Особенно в селе. А Ма не верила. И спорила все время. И искренне ругала тех гостей, которые к нам приходили подкормиться. Мол, не от голода идут, а от жадности… Ма сама ведь родом с Полтавщины. Там у нее даже жила младшая сестра. Работала в колхозе. Писала бравые веселые письма. Все про какие-то новые методы планирования, получше, чем в их детстве… Про подготовки к партконференциям, про открытие колхозного базара и про то, что их село хвалили в газете «Молотарка». О голоде — ни слова. Ма считала это наглядным свидетельством того, что на селе кто работает — тот ест, и нечего нагонять панику. Потом на какое-то время переписка стихла. Ма ругала почту, писала в два раза чаще, даже слала встревоженные телеграммы… В ответ пришло извещение о смертях. О всех трех, хотя они произошли не одновременно… — Ирина болезненно скривилась, но продолжила говорить. — Первым умер муж сестры, потом дочь — она была подростком, и Ма все мечтала, как заберет ее в столицу, и я выведу девочку «в люди», через несколько дней умерла и сама сестра. На похороны ехать было уже поздно — кто-то что-то напутал, и извещения издевательски путешествовали по Украине, прежде чем попасть к нам. Ма словно окаменела. Наверняка ждала выходных, чтобы поехать на могилы и чтобы разобраться, как так случилось, что погибла целая семья. Но ехать не пришлось. Как-то ночью к нам в дверь позвонил старик, представившийся соседом сестры Ма. Он рассказал, как уходила семья. Сначала дочь и муж — от какой-то пустячной болезни, которая из-за недостаточного питания оказалась смертельной. Потом и сама хозяйка, как он говорил, «отмучилась». Они давно уже всем селом медленно погибали от истощения, а тут еще какая-то хворь. Сестру Ма держала на этом свете только необходимость ухаживать за больными. Как только их не стало, она слегла и больше не вставала. Наш гость — на самом деле оказалось, что он вовсе не старик, но выглядел, конечно, ужасно — и сам едва держался на ногах. Сказал, что прорвался в столицу, устроился на завод, и вот, немного оклемавшись, решил разыскать сестру соседки. Пожаловался, что натерпелся по пути. Что испокон веков хранившиеся в доме семейные ценности (пара икон и георгиевский крест деда) отобрали на первой же заставе, еще и обозвав врагом народа за то, что сам не сдал. А он не мог сдавать — не его это все было, а материно. Но та сама, когда решили его в город отправлять, снесла в сени котомку и попросила в городе найти те самые магазины, где золото меняют на товары, которые потом где-то тайно можно выменять на муку и передать в село, чтоб деток подкормить. Да, слух про Торгсины докатился и до колхозов, — оторвавшись от рассказа, сказала Ирина, но Света с мольбой сложила руки у груди, мол, продолжайте, что же было дальше, и балерина снова погрузилась в тоску воспоминаний. — Сосед рассказывал, что теперь стал заводчанином. Про то, что о судьбе икон он матери рассказывать не хочет — соврет, мол, надо подождать, еще немного обоснуется, обратится в кассу взаимопомощи, возьмет мешок муки. Пока же в село двум дочерям, жене и матери будет свозить все, что заработает.

— Как хорошо, что он к вам пришел! — не выдержала Света. — Вы помогли?