Царь-Север

В сенях, в углу Егор сложил поленницу, – до потолка доставала, пахла на морозе диковинно, ядрёно, вкусно. День за днём запасы дров немилосердно таяли, как восковые. Ненасытная печь напоминала чёрную пасть с кроваво-красными языками. Жадно принимая очередное беремя дров, печь радостно жрала поленья. Жарким языком слизывала жирную смолу, кусала мягкие бока, разгрызала твёрдые сучья, кашляла и перхала, выплёвывая искры в поддувало. Рваный лоскут отражённого пламени золоторогим чертиком приплясывал на полу перед печкой, где прибит жестяной широкий лист, посеченный топором. Ветер пронзительно взвывал в трубе, чёрный дым хватал за космы и тащил под небо, тащил с такою силой – горящие поленья в печке шевелились, готовые выскочить вместе с дымом. Туго натянутые струны ветра – сотни и тысячи заунывных серебряных струн – чья-то властная рука неожиданно рвала под небесами. И тогда вдруг – тишина. Тишина по углам залегала. Звенела заунывным комаром. И они – пленники чёрной пурги – готовы были поверить: всё, мученья закончились. Но иллюзорная тишь приходила всего на минуту. Как приходила на цыпочках, так и уходила восвояси. Просто где-то в высоких далёких горах ветер давал себе передышку, чтобы с новою силой взъяриться, белыми косматыми клубками покатиться с перевалов, сокрушая на своём пути кусты, деревья, пробуя расшевелить скалу.

И снова тесовая крыша коробилась впотьмах, скрипела и подрагивала, норовя сорваться и улететь беззащитным осенним листиком.

Тиморею надоело сидеть взаперти, дышать прелой псиной (охотник запустил Черныша). Одевшись, Дорогин сказал:

– Пойду, прогуляюсь. Хотя бы вокруг зимовья.

Егор подскочил на кровати.

– Не рыпайся! Ищи потом тебя… Здесь это запросто! В прошлом году я сам чуть не подох…

– Да ну, поди…

– Сиди, сказал! – Он вынул папиросы, присел на корточки и прикурил от уголька в раскрытой печке. Попутно подбросил пару поленьев. Слушая стремительный, как бритва, посвист пурги под окном, охотник замер, думая о чем-то невеселом и машинально щурясь таким прищуром, точно белку в глаз хотел шарахнуть из карабина. – Как будто афганец проклятый с цепи сорвался!

– Какой афганец?

Охотник очнулся от забытья и вздохнул. И опять некстати подмигнул суровым глазом.

Кто прошёл Афганистан, тот знает: афганец тот – авгон шамоли, как называют его узбеки – очень свирепый, очень пыльный западный или юго-западный ветер в восточных Каракумах и в Сурхандарьинской области. У афганца огромные легкие. Может, зараза, дуть помногу часов и даже по несколько суток, порождая грозы и поднимая пыльные бури, которые нередко сбивают с курса целые эскадры самолетов, глотают вертолёты, приносят резкое похолодание и заморозки, губительные для всходов тамошнего хлопчатника весною. А зимою тот афганец режет без ножа табуны скота на обмороженных равнинах, закиданных мокрым снеговьём.

– Вот что такое «афганец», – подытожил Егор, бросая окурок в печь.

Стекло в избушке содрогнулось от очередного натиска пурги. Заскрипели деревянные суставы на чердаке. Фальцетом завывающая труба на мгновение замолкла, подавившись пригоршнями снега, и опять заголосила во всё свое лужёное жестяное горло. Пламя за железной дверцей, напоминая жар-птицу в клетке, ещё сильней затрепетало золотыми крыльями – беспокойные блики заметусились на жестяном квадрате.

Егор, сталкивая брови к переносице, посмотрел на окошко. Хищновато улыбнулся «подрезанной» улыбкой:

– Нет, ребята, ни фига подобного! Тому афганцу далеко до нас! Как пешком до Луны. Заполярная пурга – матёрая злая волчица! А ихний афганец – это ж невинный младенчик. Овца.

10

Говорят, что у художника Серова – и это подтверждает автопортрет – взгляд был такой демонической силы, что не всякий выдерживал на себе эти пронзительные «свёрла». Дорогин был, конечно, не Серов, да и охотник не барышня, готовая закатить истерику. И всё же Егор не мог не поёжиться, наблюдая за переменой, происходящей с глазами художника: они с каждым днём становились всё более тёмными, свинцово-тяжёлыми – это были глаза человека, словно бы идущего в сторону пропасти.

Разговоры в зимовье почти иссякли. Общая тема наверняка нашлась бы, окажись они где-нибудь в пивной или на берегу лазурного моря. Но это – Крайний Север. Чёрная пурга. В ней было что-то древнее, могучее. Пурга давила душу своим великим диким серебром. Подступала хандра, уныние. Гасли глаза и опускались руки. Гнилые мысли, будто черви, шевелились в мозгу… А небольшое, душное, как будто на засовы замкнутое пространство избушки всё больше становилось похожим на одну берлогу – двум медведям тесно. Нервы взвинчивались. Появилось тупое раздражение по пустякам – тревожный признак на зимовке.

– В тундре даже закадычные друзья стараются под одною крышей не зимовать, – лениво сказал Егор. – Лучше в отдельных избах. А то перестреляться можно.

– Чего-о? – Глаза у Тиморея сделались «квадратными». Он покосился на карабин – у порога стоял.