Царь-Север

Он был в восторге. Виляя хвостом, оббивая с кустов порошу и последние листочки, полыхая просветленными янтарными глазами, Черныш, как заводной, нарезал широкие круги. Белые камни обнюхивал, пушистые пеньки. Большие деревья метил шафрановой струйкой. Натыкаясь на свежий нарыск белки, горностая или соболя, – кобель замирал с грациозно приподнятой лапой. Сердце громко бухало под шерстяною шубой. Глаза-абрикосины горели от неуёмной силы, чёрная косточка сырого зрачка становилась большою от возбуждения. Опуская морду, он внимательно вынюхивал след. Щекотливыми пушинками снег забивался в ноздри. Зажмуриваясь, кобель чихал, как дурень от махорки. Бестолково крутил башкою – шерстяные варежки ушей бестолково болтались. Игриво серчая на снег, он рычал и скалился, приподнимая верхнюю губу и демонстрируя желтоватые клыки. Потом Черныш подпрыгивал козлом и в нарочитой злобе начинал покусывать белые ляжки сугробов. Потешно фыркал, будто смеялся, и дальше, дальше катился колобом…

8

Жуткая штука – апатия. И причин довольно-таки много для возникновения этого странного недуга. Но вот что интересно, вот что художнику запомнилось в разговорах с докторами, которые были в друзьях у него. Иногда апатия у человека возникает от того, что он, человек, не своим путём идёт по жизни. Именно эта причина апатии сегодня почему-то вспомнилась художнику. Почему? Неужели он, Дорогин, не своей дорогою пошёл? Может, ему не нужно было лететь на Север? И уж тем более не нужно было связываться с этим контуженым охотником, за которым весь белый свет охотится.

«У него, по-моему, просто-напросто мания преследования!» – подумал Тиморей, вставая с деревянной лежанки – бока уже побаливали.

Пребывая в печали, он походил туда-сюда по зимовью. Постоял у окна. Апатия – заметил художник – довольно ощутимо давила на цветовосприятие. Будучи здоровым, бодрым, он мог насчитать у снега десятки оттенков: серый, аспидный, жемчужный, перламутровый и т. д., и т. п. Когда-то учитель рисования в Питере говорил ему: «Чукчи, над которыми мы привыкли смеяться, выделяют более сорока оттенков белого! Так что вспомните это, прежде чем зубоскалить над ними! А японцы, несмотря на узкоглазость, в чёрном цвете смогли разглядеть до ста оттенков!»

И вот теперь, находясь во власти своего болезненного состояния, Тиморей весь мир воспринимал как чёрно-белую графику – элементарную, бездарную. И ничего при этом делать не хотелось – тоже признак апатии.

– Значит, надо заставить себя! – вслух подумал он, не замечая, как начинает разговаривать сам с собою. – Надо, надо, Тима! А то что же это получается? Ты уже стал хуже чукчи и нисколько не лучше японца!

Проявляя «великое» мужество, он заставил себя заниматься хозяйством. Картохи настрогал как в армии – квадратными кусками. Раскочегарил небольшую, крепко сбитую печь. Приготовил похлёбку. Варево, честно говоря, получилось не ахти какое, но ничего… «С пивком потянет!» – подумал Тиморей, как будто у него тут было пиво лучших питерских заводов. Он пожевал без аппетита, попил чайку, настоянного на «подножном корме» – тундровые сушеные травы и ягоды. Покурил возле открытой печки, где прогорала золотая гора полупрозрачного древесного угля, объятого маревом угарной синевы и ядовито-нежного аквамарина, похожего на ветки чахлой зелени.

Лениво оделся. Пошёл за порог.

Тоска. Ипохондрия. Скука. Весь мир как будто пойман в сети – сети снега. Бесконечно, бесшумно сыпал мягкий пух, прилипая к веткам голых лиственниц, отяжеляя лапы старых тёмно-зелёных елей, надевая белые папахи на крутолобые выстывшие валуны.

Дорогин любил первый снег, частенько изображал на полотне. А теперь этот снег вызывал одно только глухое раздражение. Снег, точно белый саван, хоронил надежду на вертолёт. А почему он, собственно, решил, что вертолёт должен прилететь на Дикое озеро? Егор сказал? Да может быть, соврал! А он, Тиморей, с летчиками не договаривался. Как-то так – бездумно полетел искать отца. Как будто Северьяныч был не в тундре, а где-то в парке городском под кустиком.

Солнце белым пятном проступало над вершинами далёких гор – снегопад заканчивался. И по мере того, как свет прибавлялся над просторами тундры, – прибавлялись тени от кустов, от деревьев. И что особенно забавно было наблюдать – прибавлялись тени от снежинок. Они как муравьи повсюду копошились – бегали, сновали по белым муравейникам сугробов, то исчезая в провалах, то выползая наверх.

– Вот так вот и сходят с ума! – сказал сам себе Тиморей, ощущая кривую ухмылку, потянувшую губы.

В полдень Зимогор вернулся. Весёлый, бодрый. От него свежо и ароматно пахло мёрзлым деревом, ветровыми просторами. На щеках, на скулах светился арбузный румянец. На воротнике и на плечах маскировочного халата леденисто поблескивали рыжие иголки лиственницы, одна из них упала на край стола и, оттаивая, утонула в своей слезинке.

– Сварил? – шевеля ноздрями, угадал Егор почти с порога. – Это хорошо.

– А ты-то как?

– Нормально.