Царь-Север

И однажды утром небо неожиданно прояснилось. Голубизна, отражаясь, голубиной скорлупкой насыпалась на середину озера, где дышала ещё, волновалась живая вода, не прихлопнутая ледяною лапой. Над перевалом прощально взблеснуло солнце, тушуясь и пропадая в густой пелене. И вскоре над горами, над зимовьём закружилось то, что на «большой земле» называется белыми мухами, а тут… Бог знает, как назвать? И не мухи это, и не пчелы полетели с неба. Дробь – добела раскаленная дробь! – застучала по стёклам, по тесовой крыше…

С приходом снега всё преобразилось – горы, небеса, озёра, реки. И там и тут вершилась живая сказка Севера. Из потайных сундучков звери и птахи доставали свои наряды. Горностай побелел, только черная кисточка осталась на излете хвоста. Песец переоделся – как жених на свадьбу. Шкуры белки и косули становились дымчатыми, серыми. У глухаря, у рябчика и тетёрки наросла на пальцах роговая бахрома – удобнее хвататься, крепче можно держаться за мёрзлые ветки и сучья, окованные льдом. Тундряная куропатка побелела с ног до головы, стала незаметной среди кустов, где склёвывала почки, ягодку искала. Полярные волки, хитроумная рысь и смирные копытные животные – все готовились к тяжёлому и продолжительному зимогорью, частично подбелив или хотя бы высветлив свои меха.

* * *

Утром – после ночного снегопада – в избушке так посветлело, будто свечки в изголовье засветили.

– Ну, слава тебе, господи! – Егор перекрестился, просыпаясь. И вдруг заорал: – Вставай, турист! Нас обокрали!

Дорогин нехотя высунул голову из-под одеяла.

– Кто? Что украли?

– Ещё одно лето украли! Прямо из-под носа… ёкнули! А ты всё дрыхнешь!

Зимогор, сияя глазами, достал новые камусные лыжи – сам недавно смастерил заместо прежних, сгоревших на Светлотае. Новые лыжи хорошие, да только не чета тем, старым. Сгоревшие казались куда как лучше. Изготовленные из добротной ёлки, капитально пропитанные подогретой древесной смолой, разбавленной скипидаром и дёгтем, сгоревшие лыжи теперь представлялись ему изящной игрушкой. Много лет, вернее, много зим охотник играючи бегал на старых лыжах. Играючи взбирался на подъёмы, не соскальзывая назад – прекрасное качество камусных лыж. И на морозе камусные лыжи не скрипят, что очень важно для охотника. А если на пути окажется кустарник – камусные лыжи не стрекочут, как сороки, не выдают хозяина, который скрадывает зверя. А если потянет южак и тепло принесёт – мокрый снег на камусные лыжи не прилипает…

– Да что там говорить, турист! – Зимогор махнул рукой. – Я тебе про камусные лыжи песню спеть могу. Был бы рояль.

– Ты хотел сказать «Royal»? – уточнил Дорогин. – Голландский спирт? С этим роялем и я бы спел…

– Побаловались – хватит. – Охотник опять отмахнулся. – Мне, кстати сказать, этот хрен голландский ни капельки не нравится. То ли дело наш, советский! Стакан засадишь – продерёт до пяток! А на утро голова – как стёклышко!

– А у нас в Петербурге… – Художник поморщился. – Зарплату одно время выдавали исключительно «Роялями». Иногда был, правда, ещё «Моцарт»…

– А Сальери не было?

– Да там и без Сальери можно было легко отравиться. – Тиморей постоял у окна, восхищённо покачал головой. – Хорошо привалило!

– Красота! – Зимогор невольно подмигнул, доставая белый маскировочный халат. – О, посмотри, какое снаряжение! Как в том анекдоте… Они там все в дерьме… Ха-ха… И тут выхожу я – весь в белом!

Тиморей, ненадолго обрадовавшийся первому снегу, опять затосковал. Замкнулся. Его раздражала дурацкая весёлость охотника. Раздражала эта идиотская беспечность, как будто они были у Христа за пазухой, на всём готовом. Хотя в закромах-то – если проверить – шаром покати. А на вертолёт уже никакой надежды нет. Почти. Так что нужно будет самим копытить, денно и нощно добывая пропитание. Чего уж тут весёлого?

Егор, облачённый в маскировочный халат и потому похожий на снеговика, разбойно свистнул за стеной избушки, позвал кобеля и на лыжах соскользнул с пригорка – лыжня точно сдвоенный серебряный провод протянулась по первоснежью. Направляясь в тундру, Зимогор обогнул заливчик, где могла затаиться предательская тонколедица. Черныш, от нетерпения вылетая вперёд, а потом виновато возвращаясь к ноге хозяина, повизгивал от переизбытка чувств. Собаки – что дети, такая же радость у них от любой новизны.

– Что, братуха? Истосковался?

– Ага!.. Ага! – отвечал Черныш едва ли не человеческим голосом. – Ага!..