Царь-Север

Холодало день ото дня. Белогривые волны дыбами ходили, храпя и бросаясь на берег, сотрясая скалы, сокрушая выстывший ольховник, вгоняя в дрожь уродливые тонкие берёзы, кое-как сошедшие с утеса к самому урезу воды. Зазевавшуюся чайку, прилетевшую покормиться, волна прихлопнула в камнях – как из ружья. Чайка обмякла, распустила крылья. Прибой терзал её и теребил, бросал на берег, точно серую драную шапку, увлекал в пучину, где перемешались тина, труха донного торфа, камни и песок.

Потом – пришёл покой. И темнота пришла – солнце стало прятаться на краю земли. Дикое озеро утряслось, успокоилось. Лунным светом, словно тонким ледком, остеклялось озеро ночами. Где-то в горах – в морозном, добела раскаленном горниле – с тихим перезвоном выковывалась первая серебряная заберега, в которую мастера вмораживали что-то похожее на лунные, причудливые блики: отломай краюху от подобной забереги, принеси в избушку – светится впотьмах, никакой керосинки не надо.

По утрам из-за белоголовых вершин грузно выкатывалось солнце. Квёлое, багровое, с тёмным подшерстком, оно походило на бурую медведицу, бредущую по буреломам и жаждущую поскорей завалиться в берлогу – в дремучую полярную ночь, заваленную хворостом хрустящего мороза.

До весны умирала, каменела не только вода и не только земля. Воздух в округе мертвел, становясь едва ли не отравой; кислороду в нём и так-то мало, а теперь уж и подавно. В эту пору даже у самых стойких промысловиков кровь холодеет в жилах. В сердце змеей заползает томление, тоска, хандра. Жизнь может показаться конченой, пустой. И дальний волчий вой за тёмным перевалом покажется воем твоей души, от страха бежавшей из тела, заплутавшей, застрявшей где-то в шарагах, среди валунов и гнилых буревалов, где залегли первые лохмотья снега, похожего на рваную заячью шкуру, побывавшую в зубах у волка.

Затосковал Тиморей. Часами чугунно торчал на берегу – словно памятник самому себе. С надеждой смотрел в небеса над перевалом, ждал, когда из тёмной тучи вытряхнется верткая машина и заберет – к желанному теплу, уюту. Но под небом лишь изредка проходили караваны запоздалых птиц. Тревога в душе нарастала. В тишине было слышно, как белые барашки бегали по озеру, с берегом бодались. Тонкий лёд позванивал, взломанный волнами. Лед крошился в голубые леденцы, пригоршнями сыпался на береговой «прилавок». Озеро, будто ощущая горечь на душе человека, пыталось хоть немного подсластить…

Прогулки на озеро вскоре пришлось прекратить. Это стало рискованным делом. Северный ветер заматерел и однажды чуть не столкнул с обрыва. Художник стал впадать в прострацию. Забивался в тёмный тёплый угол за печкой – на тесовые нары. Думал о чём-то, вздыхал.

И вдруг ему пригрезился бородатый старик – это был Духозим – с трубкой в зубах. Свернувши ноги калачом, Духозим сидел на нарах и посмеивался, легонько потрясая шаманским бубном и напевая с акцентом:

Сижу на нарах, как король на именинах,
И пайку чёрного мечтаю получить…

Тиморей глаза протёр. Духозим исчез, но ветер, как тот старик, пел и похохатывал за окном избушки. Потрескивая, качались лиственницы, роняя сломанные ветки. Хвоя прилипала к стеклу – желтая, с кровяным потеком по краям. Сиротливый краснощёкий лист на мгновение припал к дребезжащей стеклине. Точно краснощёкий человечек заглянул в избу, попросился к теплу и уюту и, не нашедши привета, жалобно сморщился обмороженным личиком и поспешил в темноту, где поймут его и пустят переночевать.

Вздыхая, Дорогин подумал: и сам он сейчас похож на такого странника, выгнанного из дому и затерявшегося на просторах Вселенной. И стало ему жалко бездомный тот листок. И захотелось дверь открыть – пускай войдёт, погреется.

И вдруг он услышал за дверью:

– Избушонок! – позвал Егор. – Ты бы вошёл в избу, погрелся.

– Я не замерз! – ответил звонкий детский голос.

Художник вздрогнул. Дверь открыл.

– Ты с кем тут разговаривал?

– Ни с кем, – хмуро ответил Егор.

– Приснилось, что ли?

– Целыми днями дрыхнешь, так не мудрено!

А в следующий миг Дорогину почудился какой-то «избушонок» – сказочный гномик, весело посмотревший на него из-за угла избушки.

7

Небеса чернели. Непогода крепла. Волны с пушечным грохотом бились о подошву гранитной скалы, заставляя Тиморея вздрагивать. Выходя из болезненного оцепенения, он бестолково смотрел за окно, невольно стараясь найти, «наколоться глазами» на золото шпиля Петропавловской башни. Ему начинало казаться: он находится на невских берегах, где только что бухнула полуденная пушка.

Так прошла неделя, и вторая.