Царь велел тебя повесить

Когда мы сидели в поезде Вена – Рим, мой муж сказал, что я похожа на Одри Хепберн, только очень лохматую и беременную. Первый муж, его звали Эзра, я тебе о нем говорила. Его семья уехала по приглашению, а меня вывезли вместо невесты, которая в последний момент передумала. Яко благ, яко наг, яко нет ничего. Помню, что он сидел напротив меня и разглядывал, будто незнакомку, пока я читала забытый кем-то на сиденье L’Espresso. Меня тошнило и страшно хотелось кофе, а в поезде разносили только дорогущую воду с сиропом.

Мы попали в лапы какого-то комитета, выдававшего деньги на жизнь после многочасового стояния в очереди, вернее – сидения на раскаленном крыльце, потому что стоять мне было трудно. Живот был почти незаметен, а вот ноги уже болели. Я ходила по городу в резиновых шлепанцах и красном платье, украденном с веревки, но мне было весело. Шипастые шары каштанов плыли в траве, повсюду продавали жареную рыбу и лимонад, голубой угольный дым тянулся над улицами.

Теперь-то я знаю, что Остия – помойка. Просто в юности всегда так, попадаешь в новое место, и оно принимает тебя, словно илистое дно в реке – немного скользко, но мягко и тепло ступням. В старости, где бы ты ни встал, везде чувствуешь свои деревянные пятки, но до этого я, слава богу, не доживу. Мне осталось несколько недель, я успею только вдоволь наесться спелых манго, которые всегда ленилась чистить, и теперь жалею об этом.

Потом я плыла на круизном пароходе, оставив Агне с ее приемным отцом. Меня взяли чистить каюты – без паспорта, с сомнительной бумажкой, поэтому платили сущие гроши, пять тысяч лир в день плюс чаевые. Я воровала бутылочки с виски, полагавшиеся пассажирам, и устраивала себе сиесту на нижней палубе, на мокром ноябрьском ветру. В порту Мотриль, когда пассажиры сошли на берег, я отправилась было в закуток, но меня застукал стюард и ловко выгреб добычу из кармана моей униформы. В любой другой день я пошла бы с ним в его каюту, как он хотел, но в тот день мне было не по себе, я простудилась и чихала, как морская свинка. Когда он прижал меня к стене, я вцепилась ногтями в его запястье и разодрала кожу до крови. Пришлось взять расчет и сойти на берег в Лиссабоне.

Ты спросишь – было ли мне на самом деле так страшно? Пожалуй, Косточка, мне было все равно. Помнишь, у Толстого в каком-то рассказе рассуждение про войну: собственная личность во время пушечной пальбы занимает вас больше всего, окружающее почти перестает существовать, и неприятная нерешительность овладевает вами. Я была сильно простужена, не слышала запахов и хотела только одного – закончить смену и уползти на свою койку. Мне нравилось плыть неизвестно куда, но меня раздражало количество людей на квадратный метр палубы. Толпы людей, которые все время едят. Не будь у меня насморка, я сошла бы на берег гораздо позже, в каком-нибудь эквадорском поселке, и мы бы с тобой вообще не встретились.

Вот об этом я бы точно пожалела. Не веришь? С тобой всегда было весело. Мне нравится твоя ускользающая улыбка, ее хочется поймать и придержать пальцами. И угловатость, и сухой выразительный живот, и синева под глазами, и мальчишеский смех. В кровати можно делать чертову уйму всего, но самое сладострастное действие – это смеяться и разговаривать.

Костас

Спать нынче не мог, пересчитывал уклеек. Года два назад Лилиенталь обронил в разговоре, что прочел о способе подделки жемчуга: стекло прокрашивают изнутри, вдувая жемчужную эссенцию. Так вот, сказал он удивленно, на сто грамм этой белесой дряни идет четыре тысячи уклеек. Ты представляешь себе четыре тысячи ободранных уклеек?

В чем в чем, а в камнях и золоте Ли понимает, этого у него не отнять. Когда в начале лета я принес ему браслеты с альмандинами, он оценил их с точностью до тостана. Я принес их в замшевом мешочке, развязал шнурки и гордо высыпал все прямо на стол. Мой друг взял свою фасонистую лупу с костяной рукояткой и повертел браслеты в пальцах. Его длинное лицо менялось, как моток пряжи, разматывающийся на глазах, наконец он взглянул на меня и улыбнулся:

– Ладно уж. Придется мне встать, раз такое дело.

Мы вызвали такси, поехали к антиквару и сдали все скопом за четыре тысячи. По дороге я спросил его, откуда такие знания, и он рассмеялся:

– Лет семь назад я подрабатывал в Порту фальшивым покупателем на аукционах, работа пыльная и нервная, но платят хорошо. Нужно быстро оценивать людей, явившихся на торги, быстро вычислять, до какой цифры стоит поднимать ставку, и быстро уходить, чтобы тебя не запомнили.

– То есть ты просто поднимаешь палец и все?

– Господин на третьем ряду, вот как это называется. Даже не мечтай, пако. Нужно много наглости, острый глаз и хороший португальский, так что тебе не светит.

Да, мне не светило.