Царь велел тебя повесить

Вильнюс мне ненавистен, а этот город со всеми его холмами стал для меня тюрьмой. Как вышло, что за сорок четыре года я не отыскала места, где хотела бы жить? И человека, с которым хотела бы спать? Ты сердишься на меня, Косточка, я знаю. Поэтому и не приезжаешь. Ты не хотел быть амулетом, ключиком, которым я открывала свое прошлое. Ты хотел быть героем-любовником, а я без умолку трещала о своих мужчинах, особенно о том, на которого ты похож.

Я помню тот зимний день, когда твоя мать ушла в костел, а я пришла в твою комнату, ты был простужен и весь горел, а в доме было так холодно, что от ванны с горячей водой шел пар, будто от гейзера в снегах. Я легла с тобой рядом, и ты принялся меня целовать, ты задирал мне рубашку, разглядывал мое тело, а я не могла даже руку от глаз отвести. Мне было стыдно за свои шрамы, за свое бесчувствие. Я пришла, чтобы взять у тебя, понимаешь? Прижаться, согреться, пожаловаться, подразнить, да все что угодно, лишь бы не думать о том, что ждет меня в Лиссабоне. А вот дать мне было нечего.

Я лежала там, закрыв глаза рукой, и думала о том, что три года назад этого добра было сколько угодно. Во мне было столько меда, столько сладкой пыльцы, что, будь я пчелой, меня выбрали бы пчелиной королевой. Все эстонские боги стояли у нашей постели в том гостиничном номере, улыбаясь и пританцовывая, но куда там, ты не видел золотой пчелы, не слышал ее жужжания, ты прикасался ко мне словно к зимней бабочке, найденной между оконных рам, ты боялся стереть пыльцу, ты даже дышать боялся.

За все это я налагаю на тебя епитимью: шестьдесят раз переписать текст. Но какой же дать тебе текст? Хотя бы ту итальянскую сказку, что ты мне как-то прислал, а потом обижался, не дождавшись похвалы. Названия я не помню, там было про железную лестницу, на которую все забирались, чтобы поглядеть на свои самые большие потери, ее вроде бы принес колдун и поставил на площади. Лавочники платили деньги, вставали на последнюю ступеньку, видели маленького мальчика, слезали с лестницы и уходили разочарованные. Очень глупая сказка, поверь мне. Все обстоит совершенно по-другому. Мне лучше знать, я ведь стою на самой верхней ступеньке.

Костас

В некоторых людях писатель борется с пьяным сержантом, в некоторых – с молодым поросенком, который хочет любви. А во мне писатель борется с тем фактом, что слова не нужны.

В прошлом году в это самое время я грелся на гранитном откосе набережной, щурился от солнца и смотрел на сияющую синюю тину, принесенную приливом. Каждое утро я сидел там после пробежки, допивая сок из фляги, потом шел домой вдоль доков, сворачивал налево возле парикмахерской Алмейды, потом направо возле пожарного крана, начисто снесенного грузовиком (ленивые бомбейрос так и не поставили новый), потом открывал зеленую дверь с решеткой и входил в свой дом. Было так жарко, что я устроил на крыше душ из поливального шланга и дырявой банки от бисквитов. Трава на том месте, где я мылся, к лету была по колено, в ней завелись жадеитовые жуки неизвестной породы. Я собирался жить вечно и владеть Альфамой, рекой и прилегающими княжествами. Кто бы мне сказал тогда, что не пройдет и года, как от всей этой роскоши останется только пластинка из слоновой кости.

Один студиозус из Кракова
Все прятал всегда одинаково.

Я сунул руку под матрас и достал тавромахию, завернутую в служанкину пуховую варежку. Я бываю на редкость ловким, когда мне на самом деле чего-то хочется. Успел же я выгрести ее из тайника, несмотря на приступ астмы и полный дом полицейских. Правда, не будь теткиной записки, найденной сержантом, я бы еще сто лет искал забытое дупло. Теперь я думаю: откуда она взялась, эта записка, и почему так вовремя?

Мне было четырнадцать лет, когда Зое спросила, сумею ли я узнать ее на небесах. Это было в парке Эштрела, она выпила бутылку вина, охладив его в питьевом фонтанчике, развеселилась и лежала на газоне возле памятника Жункейру, засиженного голубями.

– Ты слишком быстро вырос. – Тетка смотрела на меня из травы, заложив руки за голову. – Раньше мальчики росли медленнее. Когда мы встретимся на небесах, я буду маленькой птицей, скажем черным стрижом, и ты меня не узнаешь.

– Почему стрижом?

– Стрижи не умеют ходить по земле, – сказала она беспечно. – У них лапки устроены иначе, стоит им спуститься с небес, как они погибают. Так и висят в воздухе всю свою стрижиную жизнь. Даже любовью занимаются на лету. С виду такие быстрые, безмятежные, никто не знает, как им трудно. Как им хочется быть как все.

Я смотрел на ее красное платье, на смуглые худые ноги в плетеных босоножках и думал, что никаких небес нет, нет ни проводов, ни овинов, и все окажется сумрачной пустыней, где усопшие в виде теней ведут существование, подобное сну. Но я узнаю ее даже среди теней.

* * *