Царь велел тебя повесить

– Вы настаивали на встрече, хотя по графику она только в четверг. У меня пять минут, не больше, – сказал адвокат и кивнул охраннику, чтобы тот запер дверь. Что меня удивляет в этой тюрьме, так это ключи: лязгающие, старомодные связки, похожие на трубки, из которых мы в школе стреляли по прохожим горохом, забравшись на чердак.

– Вытащите меня отсюда, Трута. Я готов заплатить вам сколько нужно, когда выйду на волю. Сколько вы хотите?

– Господь с вами. Брать с людей деньги за такую работу – это все равно что присылать счета за свет в конце тоннеля.

Он принялся расстегивать пиджак, обдавая меня анисовым духом. Я с трудом узнавал своего Труту. Его шея пестрела мелкими порезами, иссиня-черная грива была смазана воском, и весь его вид выдавал готовность к вечеринке.

– Ваша беда в том, что вы смотрите на эту историю с другого конца, как ребенок, не умеющий обращаться с калейдоскопом. Вы полагаете, что у них был заказ на вашего дружка, а вас подставили, как удобного подозреваемого. Однако ваша значимость для правосудия изрядно преувеличена. Зачем так пышно оформлять эту историю ради паршивых полста тысяч?

– Немного же теперь стоит убить человека!

– Обычная лиссабонская такса. Полагаю, Раубу убили, потому что вы выскользнули из аферы и нужно было засунуть вас обратно. Поставить вас перед вопросом свобода или деньги и получить дом или это ваше колье, которое пропало неизвестно куда. Думаю, оно стоит не меньше дома. На днях на Сотби продали за миллион уродливого голубя времен Иберийской унии – только потому, что в нем была пара редких камней.

– Выходит, кто-то охотился за домом с таким упорством, что готов был убивать всех подряд?

– Я говорил, что у меня мое собственное, ничем не подтвержденное мнение. Но вы его купили, и я пришлю за него счет.

– Но какой этому cazzo толк от того, что я сижу в тюрьме?

– Может, и никакого, – весело сказал Трута, подойдя к двери и нажав на кнопку вызова. – А может, он сидит на голубятне и ждет, что вы одумаетесь. Когда услышите приговор.

– Сядьте и записывайте. Я украл тавромахию.

– Вы украли что? – Он смотрел на меня, наморщив рот.

– Античную жанровую сцену, нарисованную золотом и синей эмалью на пластинке слоновой кости.

– Почему я должен это записывать?

– Потому что этот факт доказывает мою невиновность. Вечером того самого дня я был на другом конце города и совершил ограбление. Я проходил мимо антикварного магазина, забрался туда, разбил стекло, сигнализация сработала. Уточните в охранном агентстве. Патруль приехал в одиннадцать часов. Это хорошее алиби, не так ли?

– Полагаю, что да. – Он сокрушенно вздохнул.

– Вот и пишите. Я действительно был вечером в Сесимбре, но не мог убить человека на мысе Варваров, потому что в это время стоял на карнизе галереи и готовился забраться внутрь. Между мысом и городом двадцать пять километров, а машины у меня нет.

– Вы могли взять машину напрокат или просто голосовать на шоссе.

– Выходит, я просидел в кафе до десяти, потом помчался на шоссе, где в это время нет ни души, поймал машину, идущую именно на мыс, убил там Раубу, сбросил его тело с обрыва, проголосовал еще раз, примчался обратно в город и с ходу ограбил антикварный магазин?

– Нелепо, но в принципе возможно, – ухмыльнулся Трута. – А где теперь эта вещица слоновой кости? Можете представить ее следствию?

– Да хоть сейчас. Уверен, что хозяин галереи ее опознает.

– Не понимаю, почему вы раньше молчали. – Адвокат нажал кнопку для вызова охраны. – Ваша покорность явно не в этой стране родилась. Потребуйте встречи со следователем для предоставления новой улики. А там посмотрим.

Когда он это сказал, я вспомнил старую северную сказку про невидимую корову, которую видела только ее хозяйка: корову приводил добрый дух, если в доме не было молока. Что, если синие быки на слоновой кости окажутся видны только мне?

– Да откройте же! – Адвокат постучал по двери кулаком. – В этой тюрьме ни черта не работает, прямо как в казарме времен Салазара!

* * *

Моя сводная сестра читает только сонники. Однажды я спросил у Агне, к чему мне приснилась барабанная дробь, так она и на это ответила: к тому, что мой друг попал в беду. Тогда я сказал, что у меня нет друзей, а ведь это, Хани, было чистой воды вранье. У меня в то время было целых два друга, а вот теперь – ни одного, зато теперь я понимаю, что дружба заключает в себе сообщение только отчасти, в остальном это открытие. Голдинг сказал это об искусстве, но дружба и есть искусство, самое трудное после шумерской борьбы на поясах. Искусство, которым я не владею.

В ту ночь, когда мы говорили о снах, Агне пришла ко мне в комнату и сказала, что хочет спать со мной. Сказав это, она встала перед моей постелью, расстегнула рубашку и показала мне свои груди, похожие на плоды хлебного дерева. Минуты две я смотрел на смутно белевшие в темноте плоды – просто не знал, что сказать. Я мог бы процитировать ей Ригведу: