Царь велел тебя повесить

Он не плачет ни по своей свободе, которую у него обещают отнять, ни по своему дому, который вот-вот продадут с аукциона. И уж точно не плачет по мне, которого ему показали голым и мертвым под казенной простыней. Он, мать его, пишет письмо жене. Точно так же много лет назад он бросил меня на площади, когда меня поймал слепой Ремигиюс, и спокойно пошел домой дочитывать Ogniem i mieczem.

Когда я пошел в школу, моя бабка торговала литографиями у дверей Кафедрального собора, в ее корзине были пытки раскаленным железом, девица с отрезанной грудью и пророк, попирающий львов во рву. Рядом с бабкой садился слепой Ремигиюс, расстилавший на ступеньках бумажки с яблочной пастилой. Нужно было положить Ремигиюсу в шапку денег и взять конфету, стараясь, чтобы он не успел поймать тебя за руку. Однажды я замешкался, слепой крепко ухватил меня за запястье и заставил отвести его на противоположный угол площади, к сараю реставраторов. Мы зашли за сарай, где студенты с археологического курили, сидя на корточках, на краю глубокой ямы, обнесенной синими лентами на колышках. Я был уверен, что Костас заметит, что я пропал, порыскает по площади и явится меня выручать.

Слепец сел на корточки, продолжая держать меня за руку, протянул к студентам другую руку со сложенной в лодочку ладонью и сказал, что привел мальчика на продажу. От страха у меня пропали все силы разом, я представил себе усыпанное мальчиками дно этой ямы, где, как говорили в городе, нашли кости шестисотлетней давности, времен Ягайлы и вырубки заповедных дубов. Студенты засмеялись, а тот, кто казался у них главным, сказал, что покупает, и вложил в ладонь слепца железный рубль.

Я пытался вырваться, но Ремигиюс все крепче впивался в мое запястье жесткими пальцами, студенты поглядывали на меня с жалостью, а Костас все не появлялся. Слепец вернулся на паперть, а мне пришлось хорошенько побегать – то за пивом, то за сигаретами, – пока не сгустились сумерки и бригадир не сделал знак собирать инструменты. Добравшись до дома, я нашел своего друга на заднем дворе, под навесом, где от дождя прятались нахохленные соседские куры. Костас сидел там с фонариком и читал Ogniem i mieczem в рваной обложке, который мы вместе нашли на помойке возле библиотеки. Он поднял на меня заплаканные глаза и сказал:

– Иеремию отравили, сволочи, князя Вишневецкого. Огурцами и медом!

Костас

В Лиссабоне, куда ни пойдешь, придешь к океану или к реке.

Последний раз я видел реку в феврале: желтой от глины, вздутой и пенящейся, как какая-нибудь Гаронна. Вверх по течению река подточила берег, и в нее рухнули глиняные косогоры вместе с кустами. Когда я вышел из дверей тюрьмы, синий полуденный свет полоснул меня по глазам и мне показалось, что я выбрался прямо на берег Тежу где-то возле яхтенного клуба. Я прикрыл глаза рукой и стал оглядываться.

То, чем я любовался, подтягиваясь к форточке на руках, было только частью пейзажа, как если бы я смотрел на картину, приставив к глазу кулак на манер подзорной трубы. Основой же были бесконечная кирпичная стена, заклеенная профсоюзными плакатами, битый асфальт и груды строительного песка.

Обогнув здание, я увидел знакомый двор с пожарным гидрантом, прошел вдоль живой изгороди, ступил на тропинку из ракушечника и внезапно очутился перед дверью морга. Морг был с обратной стороны тюрьмы, как амальгама на зеркале! Значит, в тот день меня возили по городу кругами и привезли обратно в тюремный двор.

На двери было написано «Revertitur in terram suam, unde erat», краска подтекла от дождя, оставив лиловые кляксы, похожие на те, что мне когда-то показывал Лилиенталь, получивший тесты в подарок от знакомого студента-психолога. Помню, что в симметричных пятнах мне мерещились только летучие мыши на снегу. Ли сказал тогда, что летучие мыши мерещатся лжецам, и я не удивился. Я толкнул железную створку, но она не поддалась.

– Они ушли, – сказали у меня за спиной. – Завтра будем штукатурку сбивать.

Я обернулся и увидел парня в кожаной куртке, он вышел из живой изгороди, застегивая штаны.

– Ушли из морга? – переспросил я. – И мертвецов с собой забрали?

– Скатертью дорога. – Парень достал из-за уха мокрую сигарету. – Мне здесь живые понадобятся, не меньше двадцати живехоньких мужиков. Возни будет много, стены рустованные, цоколь облицован, а если честно – гнилое старье, не знаю, что они в нем нашли.

– Кто это они?

– Тут кино снимали или что-то в этом роде, заплатили за два месяца. Хозяин им здание до конца апреля сдал, так что завтра мы ремонт начинаем.

– Кино, значит. – Я почувствовал, как пунцовая душная злость заполоняет мою голову, как будто парень снял свою красную куртку и стал пританцовывать вокруг меня, ловко делая вероники, китэ и пасе.

– Молю бога, чтобы дождь не пошел, – сказал парень мне вслед. – У нас контракт на покраску фасада, а май будет мокрым, мало нам было исландского пепла прошлым летом.