Царь велел тебя повесить

Потом я прошел по коридору до окна, в которое всегда заглядывал по дороге на допрос. Окно выходило на задний двор, где росла жакаранда, такая же расхристанная, как под моим балконом в Альфаме. Во дворе стояли двое мужчин, один держал за руль свой велосипед, а второй, в кожаной куртке, курил сигарету, не обращая внимания на мелкий дождь, просвеченный солнцем. Я распахнул окно и свесился вниз, тот, что с велосипедом, поднял голову и помахал мне рукой.

– Закончили? – крикнул он. – Завтра-то последний день у вас.

Я не знал, что ему ответить, и закрыл окно. Потом я вернулся в свою камеру, взял компьютер, перекинул пальто через руку, как пассажир, выходящий из поезда, и вышел было в коридор, но задержался. Зря, что ли, я стащил у Пруэнсы карандаш? Уходя, следует оставить весточку для тех, кто придет сюда после меня. O que é este catso?

* * *

Теперь, когда я понял, какова завязка и в чем заключена возможность катарсиса, все приобрело тусклый зимний оттенок простого коварства. Обыкновенного, из первого ряда закономерностей. Зря они повели меня в морг, это провалило всю затею. Так бывает даже в хорошем кино: мелькнули троллейбусные провода в сумеречном викторианском Лондоне, и вся финальная сцена загублена. Когда имеешь дело с первым рядом закономерностей, то живешь как заложник, сказал однажды Ли, и теперь я понял, что он пытался до меня донести.

Это было в начале зимы, несколько лет назад, мы разговаривали на крыше, глядя на засыпанную редким, быстро чернеющим снегом улицу. Я запомнил этот день, потому что Ли смог забраться на самый верх, опираясь на мою руку. Кости у него не болели, потому что он всю неделю сидел на опиатах. Лилиенталь облокотился о чугунные перила и смотрел вниз, ветер был с моря, и он замотал голову желтым шарфом, будто китайский бунтовщик.

– Отпускай хлеб твой по водам, потому что по прошествии дней найдешь его снова, – сказал он медленно, почти нараспев. – Такие, как ты, думают, что речь идет о добре, верно?

– Это значит: сделай добро, и оно к тебе возвратится. – Я немного насторожился. Никогда раньше не слышал, чтобы он цитировал Библию.

– Добро не надо делать, оно уже есть. – Он снял перчатку и показал рукой вниз, на город. – Ты ведь не говоришь: сделай лес, сделай реку, сделай голубоногую олушу! А чтобы сделать зло, нужно совершить усилие, отсюда следует, что хлеб – это зло.

– Но я говорю: сделай музыку, сделай стих, сделай одолжение!

– Это не добро, а его отражение в твоей голове. Добро и зло нельзя сравнивать, потому что первое – это субстанция, а второе – всего лишь категория. Это все равно что сравнивать снег на этих перилах с холодной праздностью твоей старой служанки. Хотя и то и другое может повлиять на твою жизнь одинаково сильно.

– Насчет служанки согласен, а вот снег?

– Любая субстанция, пако. Когда имеешь дело с первым рядом закономерностей, то живешь как заложник: сидя на корточках и прикрывая голову руками. Это потом, когда продвигаешься во второй ряд и дальше, начинаешь понимать, что слишком долго топтался в прихожей. К этому времени ты уже знаешь, что простоту не стоит принимать за простоватость, а смирение за смиренность.

– И много этих рядов? Ты сам-то в каком?

– Так я тебе и сказал, – засмеялся он, качая желтой китайской головой. – Просто считай ряды, когда начнут мелькать в окне поезда.

– А зачем считать?

– Считать обязательно! Никогда не знаешь, сколько их.

* * *

На первый этаж меня всегда водили по черной лестнице, но теперь я дошел до конца коридора и впервые увидел парадную – широкую, довольно грязную, с витыми чугунными перилами. Я спустился по ней, прижимаясь к стене, в любую минуту готовый бегом вернуться назад.

В коридоре первого этажа крепко пахло олифой, приемная перед кабинетом Пруэнсы была пуста, на стуле белела мятая позавчерашняя A Bola. Я повернул ручку два раза и вошел. На столе у следователя лежало мое дело и стоял стакан с недопитым чаем, как будто мы расстались пару часов назад.

Я положил компьютер на подоконник и посмотрел во двор. Парень с велосипедом ушел, а тот, что курил, еще стоял во дворе, с хозяйским видом разглядывая кирпичную стену. Усевшись за стол, я открыл серую папку со своим именем на обложке и увидел толстую стопку чистой бумаги. Сверху лежал тетрадный листок с написанными от руки номерами телефонов. Я подвинул к себе громоздкий тюремный аппарат, поднял трубку и набрал номер, стоящий в начале списка.

– Пиццерия «Таварис», – радостно сказал мальчишеский голос. – Что будете заказывать?

Я положил трубку, встал и принялся открывать серые папки, стоявшие на полках стеллажа. Одна за другой они показывали мне свое пустое нутро, на всех обложках стоял чернильный штамп: Armazém de distribuição. От папок пахло гуммиарабиком, этот запах я люблю, так пахло в нашей кухне, когда Йоле разводила камедь в воде, чтобы подклеить в альбом фотографию.