Царь велел тебя повесить

– Он немного похож на вас. Люди становятся похожими, когда сильно испуганы. Или поруганы. Я чувствую, когда люди боятся. Это как запах свежего хлеба, его ни с чем не спутаешь. Вам приходилось проходить мимо пекарни ранним утром?

– Я живу возле пекарни, – машинально ответил я. Кашель уже душил меня, в горле стояла горячая вязкая слизь.

– Вы пейте, пейте. – Пруэнса сел и подвинул ко мне рюмку, я выпил самбуку залпом, глядя на его склоненную голову.

Взять бутылку или нет, железный чайник, ударить вот сюда, в самую маковку, кровь проступит из острых ломаных углов, тело соскользнет со стула на пол.

– Не волнуйтесь так, вы останетесь с нами до суда. – Он обвел меня скучающим взглядом. – Было бы нечестно отослать вас в Центральную тюрьму, где вас за неделю превратят в мешок костей, да еще и замуж выдадут. С вашей-то внешностью.

Дождь мерно стучал по жестяному подоконнику. Четыре года за осколки тавромахии. Язык у меня распух и стал будто войлочный. Я сам себе подписал четыре года, да еще улики предоставил, кретин. Я знал, что надо принять позу кучера: держать спину прямо, свесить руки, выпятить живот, освободить диафрагму. Но то, что я услышал, не давало мне выпрямиться, и кашель рвался наружу, утробный, будто рычание.

– Эка вас разбирает. – Он допил свою рюмку и облизнулся. – Пока суд да дело, я распоряжусь, чтобы вам ослабили режим, сможете заказывать еду. Ну что же, Кайрис, идите в камеру. Пишите вашу летопись.

Я вышел из кабинета, провожаемый шумом дождя, охранник пошел за мной, насвистывая. Вместо униформы на нем были потертые джинсы и свитер, за ухом задиристо торчала сигарета без фильтра. Совсем распустились, подумал я, прислонившись к стене, чтобы отдышаться, и глядя на его сочувственное толстое лицо. Не тюрьма, а какая-то авенида да Либердад.

Лютас

Когда я проснулся, горло саднило, наверное, я кричал во сне.

Я сел на кровати, посидел так некоторое время и понял, что пора уезжать. Больше из этой истории ничего не выжать. В финале я устроил падение с Тарпейской скалы, но простачок Кайрис не понял метафоры, у него, похоже, проблемы с историей Древнего Рима. Я хотел наказать предателя, но наказываю сам себя, проводя пустые дни в Лиссабоне. Мой фильм трещит по швам, а мой арестант бесстыдно наслаждается своей тюрьмой. Чтобы это понять, камеры не нужны, достаточно его дневника, который я читаю, когда его уводят на допрос.

Я вхожу в его камеру, сажусь на табурет и пытаюсь представить, что делал бы я, сыграй кто-нибудь со мной такую шутку. Сценарий фильма здорово изменился с тех пор, как мы сунули героя в одиночку, я переписал страниц двадцать и вынужден буду изменить финал, придуманный в январе. За зиму Кайрис убедил меня в том, что он достоин другого финала. Теперь в фильме появилось подпольное казино, несколько заинтересованных людей и хозяин игры, который держит банк. Ставки делаются на тот день, когда жертва/фишка/пешка толкнет дверь своей незапертой камеры и выйдет из тюрьмы. То есть когда его гордость и тоска по свободе возьмут верх над страхом и готовностью всегда платить сколько скажут. На роль хозяина игры я взял настоящего венгра, нашел его в охране консульства, он хоть и не актер, но вид имеет хамский и значительный. Итак, минимальная ставка – сорок тысяч, в банке уже без малого миллион. Те, кто поставил на число и месяц, понемногу выбывают из игры, но есть и те, кто поставил на зеро. То есть – на никогда.

Я покажу все до последней шестерки в этой покерной партии: совещания с актерами, грим, тюремный реквизит, даже комнату, где в дождливый день проходит собрание игроков, пахнущих мокрым твидом, телячьей кожей, аперолем и скукой, подписывающих чеки, нет, никаких чеков – только наличные. Я знаю, как пахнут, двигаются и говорят эти люди, мне приходилось бывать в их спальнях, хотя часто дело начиналось и заканчивалось прямо в клубном туалете.

Это не совсем то, что я хотел снимать, зато появился свежий саспенс и финал обещает быть неожиданным, потому что я сам не знаю, чем все кончится. По ходу дела я придумал отличный эпизод с пожилой буржуазкой, проигравшей еще в апреле, она поставила на первую субботу после Страстной недели. В этот день много всего происходит, например, на португальском побережье хоронят треску, уложив ее в гроб. Танцуют над ней и читают некрологи. В каком-то смысле весь этот фильм – похороны трески, ведь он кончается моей смертью, я буду лежать на каталке, будто распотрошенная моллинезия, а Кайрис будет переживать свой кайрисовый катарсис. Если он вообще на это способен.