Царь велел тебя повесить

Второе письмо навело меня на занятную мысль, но для такой затеи нужны были деньги и люди. Люди быстро нашлись, на поганое дело люди всегда находятся. Совесть у меня не болит, это не только месть, не только расплата и даже не только кино. Это школярский розыгрыш, поучительная забава бурша.

Was ist der Philister?
Ein hohler Darm,
Voll Furcht und Hoffnung,
Dass Gott erbarm.

Чтобы его разбудить, понадобится самое меньшее смерть. Почему бы не моя собственная?

Зое

Однажды в Риме я украла краски в магазине писчебумажных товаров и чуть было не попалась. Я долго смотрела на эту коробку с тубами, ждала, пока меня заслонит кто-нибудь из серьезных покупателей, потом протянула руку и сунула ее под пальто. Это были Artists, на маковом масле, двенадцать цветов и пробный тюбик с вермильоном! Меня могли забрать в участок, если бы застукали, и даже выслать из страны – с моими жалкими эмигрантскими бумажками, – но я совершенно не боялась, вот ни капельки.

Я помню, как ты спросил меня в Тарту: был ли у тебя в жизни день, когда ты на самом деле испугалась? Ну, так чтобы ноги заледенели? Тогда я не ответила, пожала плечами, а теперь скажу. Было дважды. Однажды зимой я оставила Агне в булочной. Не забыла, а нарочно оставила, на полке с миндальным пирогом, уложенным в солому.

В декабре мой бывший муж привез ее в Лиссабон – у него появилась женщина, и приемная дочь ее раздражала. Муж позвонил мне из автомата, убедился, что я дома, посадил девочку перед дверью на плетеный коврик, дал ей в руки куклу и ушел. Детские вещи пришли посылкой, обратного адреса на коробке не было, штемпель был не венский, и я поняла, что он переехал.

Агне плакала сутки напролет, как будто ей было не два года, а два месяца. Я просидела дома несколько отчаянных дней, пока мне не позвонили с работы и не сказали, что собираются найти замену. Я бросилась к соседке, выгребла все деньги из карманов, уговорила ее остаться в квартире до вечера и поехала к хозяину просить прощения. Три недели я отдавала соседке все, что зарабатывала, потом у меня отключили отопление, на улице было десять градусов, а в комнате – восемь, уж не знаю почему. Единственным источником тепла была Агне, раскаленная от плача, и я сидела возле нее, будто возле очага, думая о том, что завтра не будет даже молока, если я не выйду утром на работу.

Я просидела так до сумерек, потом вынула из шкафа аптечку, нашла там маковое молочко, накапала на кусок булки и дала дочери пососать мякиш. Дождавшись, пока она уснет, я завернула ее в одеяло и быстро пошла в сторону Кампо Гранде, не слишком хорошо сознавая, что буду делать. Из окон монастырской булочной потянуло горячей ванилью, я зашла туда, купила батон на последнюю сотню эскудо, огляделась, положила дочь на полку, прямо в солому, и ушла.

Я прошла метров триста как будто во сне и вернулась бегом. Пока я бежала вдоль монастырской стены, мне показалось, что Агне несет на руках проходившая по другой стороне улицы женщина. Я кинулась через дорогу, ворвалась в булочную и увидела свою дочь, тихо лежащую среди черствых ломтей миндального пирога. Она даже не проснулась.

Второй раз случился два года назад, когда Фабиу вызвали на допрос в департамент полиции. По поводу пропавшей девочки с нашей улицы. Когда он уходил, я дала ему зубную щетку, и он сунул ее в карман пиджака, будто шариковую ручку. Я была уверена, что он не вернется.

Несколько часов я просидела на террасе, разглядывая реку и думая, что мужа посадят в тюрьму, а меня выставят на улицу. Я не сомневалась, что он замешан. Дом мне одной не потянуть, impossível. Придется идти на панель, дочку отдам в приют, куплю красные лаковые туфли и пойду стоять на углу руа ду Арсенал. Через пару лет придется перейти на руа Леонилла, а там уж и за двадцатку стану соглашаться.

Боже, я казалась себе такой несчастной, сидя на той террасе, но что я знала о настоящем ужасе, о настоящей тоске (и то и другое – только способы смещения, постепенного соскальзывания в хаос)? Зато теперь я многое знаю. Каждое утро я начинаю с того, что с ненавистью смотрю на гипсовую гроздь винограда на потолке: она останется здесь, покуда этот дом не сгорит, а меня не станет через месяц или два.

Давай я лучше расскажу тебе, что было потом: Фабиу отпустили, он впал в депрессию и перестал есть, а через месяц дочь рассказала мне, что он к ней приставал. Задирал платье, гладил ноги и все такое. Меня будто жаром охлестнуло. Я ворвалась к нему утром и сорвала с него одеяло, я кричала, что пойду в полицию, что не дам ему совратить вторую девочку так же, как он совратил первую. Я назвала его убийцей. Я выкрикнула имя Мириам. Он посмотрел на меня с отвращением, встал, набросил халат, пошел к себе в кабинет и запер дверь.

Костас