Царь велел тебя повесить

– Ты читал мой дневник каждый день, верно? – скажу я. – Как только я вспомнил о Габии, она замелькала в разговорах со следователем, а стоило мне вспомнить про спиленные бойки, как датчанка обернулась тобой, а выстрел превратился в удар по темени. Ты знал мои сомнения и мог воплотить их в следующем эпизоде. Прямо как реклама в сети, которая предлагает тебе шлюху, как только ты прочел статью о кислотных дождях на Венере.

– Да, ты мне здорово подсобил. В какой-то момент я выдохся и не знал, какую задачу ставить перед актерами. Однажды я зашел к тебе в камеру и понял, что ты сам пишешь мой сценарий. Глупо было бы пропустить такой случай!

Нет, такого разговора не будет. Да и не нужен такой разговор. Тут нужна драка, свалка, побоище, чистая беспримесная ярость. То, чего у нас никогда с Лютасом не было. Тут нужен такой жар, чтобы наша привычная злость расплавилась на дне тигля, превратилась в свинец или ртуть и перестала быть привычной злостью. Это давно нужно было сделать. Но все, на что я оказывался способен, – это досада, жалость, белое каление беспомощности. В делах умирающей дружбы эти элементы выпадают в осадок и обрекают тебя на провал.

* * *

Недаром Зое считала меня искусным лжецом. В минуту опасности мало кто умеет солгать как следует, говорила она, но тебя не собьешь, ты на пятачок усядешься, если тебе нужно выкрутиться. Промаявшись под кухонной дверью минуту или две, я прекратил уговоры, выдержал длинную паузу, а потом сказал строгим отстраненным голосом: кажется, плачет ребенок.

Дверь немедленно отворилась, и сестра промчалась мимо меня, как обезумевший белый мустанг, взлетела по лестнице и загрохотала каблуками над моей головой. Дубовая дверь выдержала бы набег кастильцев, но войска короля опоздали, и крепость сама сдалась неприятелю. Я заглянул в кухню, убедился, что утюг стоит на полу, а разбитых цитринов не видно, закрыл крышку люка на задвижку, вернулся в гостиную и увидел Агне в расстегнутом платье с младенцем у голой груди.

– Ты ведь любишь дядю? Скажи дяде, сколько тебе лет.

– И сколько же? – На грудь сестры я старался не смотреть, но все же заметил, что африканский загар слинял, не оставив следа.

Я достаточно с ней обнимался и хорошо знаю ее тело, бескостное, текучее, как будто она родилась без позвоночника и доверху набита гусиным пухом.

– Я так рада, братик, что ты вернулся, – сказала сестра, медленно застегивая платье. – Нам нужен мужчина в доме! Правда, маленький?

Я тоже рад, что вернулся, думал я, возвращаясь в кабинет. Дядя воображаемого беби, вернувшийся из воображаемой тюрьмы, где с утра до вечера писал письма своей воображаемой жене. Что сказала бы Зое, узнай она про тряпичный сверток, который ее дочь таскает на руках и целует в то место, где должен быть лоб? Она сказала бы: Косточка, она безумна. Пожалей ее.

Хотел бы, тетушка, да все никак не могу. Каждый раз, испытывая жалость, я чувствую, как где-то внутри меня, на самом дне, сгущается нарочитость, от этого жалость скисает и превращается в вину, а вина – в стыд.

Зое

Служанка вернулась с рынка с корзиной маленьких зеленых яблочек, сейчас как раз сезон, и они почти ничего не стоят. Брякнула корзину на пол и заявила, что денег на мои капризы уже не осталось. Помнишь, корзина с такими яблочками стояла на террасе, когда вы с матерью приехали в Лиссабон? Ты еще сказал, что, только взглянув на них, уже чувствуешь оскомину. Мне они напоминали хутор под Вильнюсом, яблони там росли в тенистой лощине, и никогда ничего не вызревало до конца. Хутор принадлежал твоему деду, меня привозили туда несколько раз, но потом вся родня перессорилась и поездки прекратились. Мы с твоей матерью тоже все время ссорились, это у нас семейное.

С тех пор как моя служанка превратилась в сиделку, характер ее заметно ухудшился. Я помню, как она плакала, когда нашла тело Фабиу, у нее хватило духу вынуть его из петли, но потом она развалилась на куски и рыдала весь день. Когда она найдет мое тело в этой замурзанной постели, то плакать не станет. Может быть, наконец поменяет белье, чтоб не стыдно было перед людьми. Ее заботят черные птички в чугунной клетке, а я только раздражаю, я – вместилище гуморов, меня нужно кормить, помогать дойти до туалета, варить проклятое варенье, подносить лекарства. А любить меня уже невозможно.

Помнишь, ты рассказывал мне о невидимом друге? Как ты в детстве лежал в больнице, у тебя страшно болело горло и ты придумал себе друга, такого храброго, красивого, но совсем больного, ему было гораздо хуже, чем тебе, но он держался. Очень был храбрый, никогда не плакал. Когда тебе вырезали гланды, ты держал его за руку. Мать навещала тебя редко, пропадала на дежурствах в другой больнице, зато этот мальчик был всегда рядом, он даже лимоны тебе чистил.