Царь велел тебя повесить

Вот бы мне сюда такого! Придется, Косточка, тебе побыть моим невидимым другом, не знаю, найдешь ли ты эти записи, но сейчас это неважно, мы будем говорить бесконечно, до самого конца. Иногда я встаю и выхожу на балкон, оттуда видно хозяина винной лавки, поднимающего жалюзи, и стаю собак, пробирающуюся переулком, и шумный фонтан с головой лосося, в который моя дочь спускалась, чтобы собрать монетки. Сейчас два часа дня, я точно знаю, потому что слышу гудок круизного лайнера в порту. Это «Эсперо», он приходит по вторникам и субботам, я так и не узнала, куда он ходит, но там всегда много народу на палубах, они висят на перилах, будто смуглые виноградные грозди.

Когда ты поселишься в этом доме, тебе не нужны будут часы, время можно узнавать по корабельным гудкам. Хотя нет, что я болтаю, тебе нужны будут часы, твоя жизнь будет расписана по минутам, у тебя будут сотни неожиданных встреч, сотни храбрых друзей, сотни красивых женщин, и в каждой, в каждой ты будешь видеть меня.

Костас

Когда я увидел Лютаса, стоящего в дверях, то даже не удивился. Он открыл дверь своим ключом, когда я выходил из ванной, так что мне пришлось накинуть пальто на голое тело. Какое-то время мы стояли там молча, потом я посторонился, пропуская его в коридор. Этот Лютас был непохож на того, которого я видел в мертвецкой под розовой клеенкой, он был также непохож на того, с кем я мысленно разговаривал вчера, приканчивая запас голландской дури. Он был проворен, светел лицом и даже, кажется, немного подшофе.

– Костас, дружище, что за поганая погода, а? – Он прошел мимо меня в прихожую. – Рад, что застал тебя здесь. Я улетаю, видишь ли.

– На Огненную Землю? Давай, катись.

– Ты, похоже, не в духе. – Он шел в гостиную, на ходу расстегивая плащ, а я шел за ним. – Через пять часов у меня самолет, а нужно еще со съемочной группой встретиться, так что все объяснения потом. Мне нужна сплошная стена, белая простыня и проектор.

Лютас свернул на лестницу, поднялся на второй этаж, остановился перед старухиной спальней, подергал дверную ручку и оглянулся на меня.

– Тут есть стена подходящая, я помню. Заперто?

– Заперто! – Я немного задохнулся, не столько от астмы, сколько от внезапной усталости. Я устал от всего сразу и сел на пол возле двери. Полагаю, я устал уже давно, но держался какое-то время, как оцепеневший майский жук на дереве. Я сидел на полу и смотрел на Лютаса снизу вверх, румянец медленно растекался по его шее, я отметил, что он давно не стригся, и испытал облегчение, сам не знаю почему. Потом он опустился на пол рядом со мной и вынул из кармана плаща мою тавромахию.

– Забирай. – Он милостиво улыбнулся. – Носил ее в носовом платке. Ждешь, что я отвечу на твой вопрос?

Некоторое время его рука с тавромахией висела в воздухе, потом он пожал плечами и положил ее на пол, возле моей левой ноги. Я молча смотрел на него, пытаясь расслабить диафрагму. У меня не было вопроса, как не было и ключа от спальни. Думаю, его взяла сестра.

Где я читал об античном воине, который принял посвящение в культ Митры в башне, сооруженной из дерева и тростника? Его посадили под дощатый настил и закололи над его головой быка, залив человека свежей кровью. Приняв посвящение, говорилось в книге, римлянин ощутил себя одновременно самим собой и своим противником: победа и поражение сливались в его сознании, как лучи одного и того же солнечного дня. Сейчас, когда я пишу о нашей последней встрече с Лютасом, я чувствую нечто подобное, сознавая, что снова попал под настил, но испытывая не ярость и не жалость к себе, а скорее любопытство к тому колесу, что вращает мои обстоятельства. К моему вконец охреневшему автоматону и вдребезги обкуренной Тюхе.

Видишь ли, милая, я снова в тюрьме. В этой камере нет ни банана, ни дырки для него, а есть только надпись aqui, em julho, faz muito calor и дата 1929, выцарапанные на северной стене. Ты не поверишь, но я сижу здесь за убийство Лютаса Раубы. Я снова сижу за убийство Лютаса Раубы, только теперь он на самом деле мертв.

Сокамерники стучат костяшками домино, я сижу в своем углу, лысый, покорившийся рукам тюремного брадобрея, закоченевший от неподвижности, сижу и чиркаю грифелем, время от времени поднимая глаза на дверь: сначала по коридору налево, потом пристрелить охранников, перепрыгнуть через стену и неспешно пойти мимо парка к рыночным воротам. На рынке, наверное, спаржу продают, я бы сейчас целую телегу сожрал, с оливковым маслом и сыром. А если отменить побег, встать на табурет и подтянуться к окну, то видно, что на желтой штукатурке стены сверкает свежее антрацитовое граффити. Оно начинается с крупного разлохмаченного de saco cheio, а остальных слов отсюда не разобрать.

* * *

– Я хочу, чтобы мы посмотрели кино, – сказал Лютас. – В нем заключается ответ на твой вопрос. Других ответов у меня нет.

– Сдались мне твои ответы. Я и сам все знаю.