Царь велел тебя повесить

Вчера я видела, как дрались двое мужчин, сидящих в инвалидных колясках. Прямо у нас под балконом, напротив барберии Оливейры. Утром служанка заявила, что будет мыть полы, выволокла меня на балкон, усадила в кресло и захлопнула стеклянную дверь. Смотреть было не на что, и я смотрела на драку: мелькание толстых кулаков, сияние колесных спиц на солнце. Глядя на того, кто потерпел поражение и удалялся теперь вдоль переулка, я поймала себя на мысли, что поменялась бы с ним прямо сейчас. Поменялась бы и уехала куда глаза глядят, ловко перебирая рычаги, бормоча себе под нос, когда колесо попадает в выбоину.

Я умираю медленно, поэтому ты будешь слушать эту запись долго, час за часом. Моя мать Лиза умерла быстро, когда говорила по телефону в коридоре, собираясь выйти на прогулку. Она издала какой-то хриплый собачий звук и стала хвататься за пальто на вешалке. Я проходила мимо, успела ее подхватить – тяжелую, в новых лаковых туфлях, – но не удержалась и свалилась сама. Матери уже не было, а в трубке еще дребезжал чей-то голос. Наверное, собеседница слышала предсмертный вопль Лизы, но продолжала говорить, надеясь заглушить нарастающее молчание.

Молчание – это не вестник смерти, а само ее существо, понимаешь? Я не могла говорить с врачом, не могла плакать. После того как маму забрали в морг, я молчала несколько дней. Наверное, потому что невольно обнялась со смертью на коридорном полу и познала ее внезапную тяжесть и равнодушие. Потом я пошла в магазин, купила ленту черного бархата и сразу повязала ее на голову. Лента была мне к лицу, я поглядела в зеркало и подумала, что куплю себе такую же красного цвета, когда траур закончится. И знаешь, Косточка, все, что со мной происходит теперь, – это плата за мысль о красной ленте. Но я не жалуюсь, просто произношу это вслух. Чтобы ты был осторожнее.

Детские страхи к сорока годам черствеют и превращаются в предчувствия. Я до сих пор зажмуриваюсь, выключая свет в спальне, потому что мама сказала мне однажды, что если увидишь, как обрушивается тьма, то будешь знать, как выглядит смерть. Казалось бы, чего мне теперь-то бояться? А я все равно зажмуриваюсь.

Костас

– Почему я тебя ненавижу? Ты хочешь знать почему или – за что?

Я молча пожал плечами. Я уже жалел, что задал свой вопрос, не смог промолчать, вывернул школьный мешок.

– Хорошо, я покажу тебе за что. – Он вышел из комнаты и уверенно направился в конец коридора, туда, где в своей бывшей детской устроилась Агне. Некоторое время было тихо, но через минуту раздался яростный вопль сестры, где-то гулко хлопнула дверь, и Лютас вернулся, торжествующе улыбаясь. В руке у него был младенец, которого он держал за шею, будто подстреленную утку.

– Отдай, отдай! – Агне шла за ним в ночной рубашке, вытянув руки, но он не обращал на нее внимания и направлялся прямо ко мне.

– Узнаешь? – Он поднес младенца к моему лицу.

– Узнаю. Это Арман Марсель.

– Да неужели? Старый добрый Арман Марсель? И почему же он здесь? – Он ловко разматывал тряпки, и они падали на пол, как грязные снежные хлопья.

– Габия прислала. – Я сказал это и почувствовал, что мой друг недоволен ответом. Он оттолкнул подступившую Агне, легко, будто плетеное кресло, она отлетела к стене, сползла по ней и села на пол.

– Габия прислала? А ты не спросил у нее, что она имела в виду?

– Не спросил. Может, ты мне скажешь? – Я почувствовал, что мне не хватает воздуха, и стал шарить по карманам в поисках ингалятора.

– Ладно, я скажу тебе, Кайрис. Малолетка, которую ты от скуки трахал в очередь с моей невестой, умерла от передоза. Наелась кислоты в своем сквоте на улице Соду. Она была домашняя девочка, в сквоте ей приходилось нелегко. Но ты ведь об этом не думал, когда вставлял ей, верно? Вот что означает кукла, которую ты отдал своей полоумной сестре. Вот почему в животе у нее зашито гуттаперчевое сердце. И мы его сейчас увидим.

– Отдай моего сына! – Агне собрала с пола тряпки и бродила возле нас, не решаясь приблизиться.

– У тебя девочка, Агне, а ты и не знала. У нее между ног гладко, ничего лишнего. Иди сама потрогай. – Он потянул за последнюю тряпку, но вдруг отдернул руку, нахмурился, вытащил цитриновое колье, всю его сверкающую змею, тотчас наполнившую комнату холодным золотым светом, и уставился на меня в изумлении.

– Да ты полон сюрпризов, старичок! А говорил, что все пропито, прокурено. Отличный тайник, мне бы и в голову не пришло.

– Шшшудассс, отдай, шшшудассс, шшшудассс. – Сестра шипела и стрекотала, будто разгневанная самка горностая. Я сам научил ее так браниться, еще в детстве, но не думал, что она запомнила.

– Отдать тебе? – Он пожал плечами. – Но оно же не твое. Здесь вообще ничего твоего нет. Твоя блудливая мать все оставила своей косточке, а тебе, кровиночке, ничего не оставила.

– Заткнись, Рауба. – Мой собственный голос показался мне незнакомым. Я сделал шаг вперед, чувствуя, как недостаток воздуха раздирает мне бронхи. – И отдай ей чертова пупса.