Царь велел тебя повесить

Когда шестнадцать лет спустя я встретился с ним в его лиссабонском доме, нам было не так весело, как я представлял, сидя в поезде и дрожа от нетерпения. Я с трудом находил тему для разговора и хвалил каминные изразцы, а он сидел верхом на стуле и плавился от самодовольства. Меня раздражала его надменная ухмылка, а его, похоже, раздражала моя борода. Я сказал, что заказчики любят богемный вид, замшевые куртки и трехдневную щетину. Но он только плечами пожал: какие заказчики? Потом выяснилось, что он понятия не имел, что я снимаю кино.

Не так давно я прочел, что в плутовском романе дружбы не бывает, а есть только junta, то есть шайка сообщников. Любви там тоже нет, все чувства легко предаются забвению, кроме, пожалуй, обиды. Мы с Костасом не были шайкой, как не были братством, артелью или ватагой, однако по отдельности мы были изрядные плуты.

Помню, как перед отъездом в Тарту он принес мне альбом римских рельефов, присланный отцом из Польши; слов там было немного, только картинки и словарь античных терминов. Сказал, что это его единственная ценная вещь, но слишком тяжелая, чтобы тащить ее с собой. Я часами сидел над альбомом, вглядываясь в лица всадников, в белые лошадиные морды, в скорпиона, отгрызающего фаллос быку. Моему отцу и в голову не пришло бы купить такое. Эта мысль здорово меня раздражала, а совершенство рельефов – беспокоило, так что зимой я снес альбом к букинисту. За него дали девяносто рублей. Когда Костас вернулся на каникулы, я сказал, что альбом по ошибке бросили в печь вместе с пачкой старых журналов. Он поверил. Он всегда мне верил, что бы я ни врал. Так верят в водопад Эшера, бегущий вверх.

* * *

Мой проект, похоже, дает трещину, денег не набралось даже на аренду, а еще оператор, расходы на звук, свет, все эти плечевые упоры, слайдеры, петельки и бумы. Если бы не новенькие камеры, оставленные в альфамском доме, мне было попроще, но поди их теперь получи. Придется употребить те, что есть.

Вчера я просматривал отснятый материал и поймал себя на том, что мысленно разговариваю с Кайрисом, как последний идиот. Помнишь, говорил я, как в старые времена мы договорились, что драки за ссоры не считаем? Так вот, давай назовем эту историю дракой. Мне было за что врезать тебе по печени, а тебе есть за что двинуть мне снизу в подбородок. Ладно, посмотрим. Может, я напишу ему письмо, где именно так и скажу. Собирай, скажу, свои рубашки, придурок, и мотай к своим игуанам и прочим канюкам. Передавай там привет одинокому онанисту Джорджу. Я-то на свою Патагонию давно забил. Что угодно может стать Патагонией.

Вчера я встречался с немкой-заказчицей и не сразу понял, кого она так болезненно напоминает мне с самой первой минуты: латышку, жену антиквара Римаса. У латышки были такие же ладони, холодные, будто две серебряные фляжки с водкой. Впрочем, люди, которые хотят смотреть мои фильмы, редко бывают теплокровными животными. Мы обедали в ее гостинице, я молол языком без устали, а немка молча разглядывала меня, разделывая свой полусырой бифштекс.

Это фильм о свободе, сказал я, уставившись в ее бледные выпуклые глаза. Вернее, о том, как ее понимает современный обыватель. И вот каков мой основной персонаж: человек, который уверен, что в чем-нибудь да виноват. Человек, который готов отвечать по закону, хотя толком не знает за что. Он не вступает в отношения с государством, не протестует, не бежит, наоборот – он готов быть наказанным, он даже находит в этом смысл. Люди повсюду ищут смыслы, а натыкаются только друг на друга.

Под конец она сказала, что вложит двадцать штук, если фильм будет снят на немецком. Или переведен с субтитрами. И если мы выпьем у нее в номере по рюмке коньяку. Я шел за ней по коридору с гудящими лампами и думал о жене антиквара. Двенадцать лет прошло, а я помню, как воняло мебельной протиркой на том складе. Вот где пригодилась бы скрытая камера: пять минут голодного чавканья – и прощай, невинный мореход. В то утро, когда она затащила меня на склад, я вспомнил, как Римас светил синим светом на лиможскую статуэтку, приготовленную для продажи. Хотел увидеть следы склейки, которые простым глазом разглядеть невозможно. На складе было темно, но будь кварцевая лампа у меня под рукой, я увидел бы следы реставрации на животе этой суки. Такой он был странный на ощупь. Кто бы мне сказал тогда, что через четыре года я окажусь на немецкой помойке, а чуть позже – на немецкой панели. И латышка покажется мне юной, словно утренняя заря.

Костас

Как все повернулось бы, не случись нашей ссоры? Думаю об этом весь день, расхаживая по камере, завернувшись в байковое одеяло с чернильным штампом – одеяло, наверное, помнит еще какого-нибудь Алвару Куньяла. Шагов я теперь не считаю, счет убаюкивает, а спать днем не полагается.