Царь велел тебя повесить

Я вышел в коридор, вернулся в спальню с чугунным шандалом на восемь свечей и обошел комнату, высоко поднимая шандал, так что язычки пламени почти касались потолка. Нет тела – нет дела, как сказал бы, наверное, мой приемный дед, русский майор. За то время, что потребовалось мне на дорогу, датчанка воскресла, прибрала орудие убийства и отправилась домой в концертном платье сеньоры Брага. Может, я просто-напросто видел сон, из которого не сразу смог выбраться, как тот восточный правитель, что увидел, как у него выпали все зубы, и, проснувшись, потерял способность жевать.

Надо бросать траву и выпивку или хотя бы перестать их смешивать, подумал я, глядя на стрекоз, мирно обнимающих свои виноградины. Потом я подошел к окну, где между карнизом и оконной рамой пряталась одна из Лютасовых камер: темный стеклянный пузырек, похожий на персидский амулет, только тот защищает от дурного глаза, а этот сам был дурным глазом. Камера была на месте, птичья пленочка поднялась, и зрачок совершал свою работу, осознавая движение и свет.

Потом я спустился в столовую, где на полу хрустели осколки, и осмотрел оружейный шкаф. Дверца была витражной, собранной из квадратов цветного стекла, вставленных в свинцовые рамки, так что убыток оказался небольшим, вылетело два квадрата, ровно половина зайца, присевшего на задние лапы. В квартире тихо и пусто, думал я, обходя комнаты с высоко поднятым подсвечником, никаких следов стрельбы, от пола в спальне знакомо пахнет уксусом. Можно подумать, Байша встала среди ночи, пришла из своего флигеля и устроила генеральную уборку, как перед Пасхой. Хорош бы я был, позвони я в полицию. Что касается темноты, то в доме просто вылетели пробки, такое бывает, прошлой весной после грозы электричество вырубилось на целые сутки. Закончив обход, я поставил шандал в столовой, нашел на полке бутылку с коньяком и жадно отхлебнул из горлышка.

Надо позвонить Додо! Она быстро справилась, мне стоило сразу ее послушать. Что ж, они напортачили, они и решили вопрос, мило и цивилизованно. Пистолет они унесли и правильно сделали, его надо сбросить в Тежу с моста, пусть лежит на илистом дне до скончания веков. Датчанку, конечно, жалко, но ведь это не я ее звал, не я ей платил и не я ее подставил. Холодное газированное счастье захлестнуло меня, я понял, что все позади, все было сном, мороком, alucinação. Мне не придется говорить с копами, не придется смотреть на мертвое тело, а камеры я завтра же сниму, сложу в мешок и утоплю, как паршивых котят. Надо позвонить Додо! Какое-то время я выглядел как шут на карте Таро, я танцевал в темноте, размахивая бутылкой, я даже пел, кажется.

* * *

Сегодня, Хани, я расскажу тебе о своем тюремном дне.

Тюремный день делится на несколько плотно пригнанных частей с небольшим зазором между ужином и отбоем, когда тишина становится особенно нестерпимой. На рассвете я просыпаюсь и принимаюсь растирать себе руки, ноющие от того, что их некуда девать, разве что держать по швам. Подушка похожа на французский багет, и шея затекает, как будто голова лежала на камне. В полдень охранник приносит кувшин с водой и забирает пустой. Весь день я жду допроса, после обеда я жду прогулки.

Допросы бывают редко, прогулка же состоится при любой погоде, жаль только, что мой коридор выходит в маленький кирпичный закуток, где меня и оставляют на сорок минут. Думаю, что остальные арестанты гуляют в большом дворе с другой стороны здания, иногда оттуда доносится смех, сердитые возгласы и шлепанье кожаного мяча. Я хожу в загоне, будто заведенный, или стою, задрав голову, и смотрю в небо, а если идет дождь, то сижу под жестяным козырьком. Если подтянуться, то можно заглянуть за стену и увидеть двор, в который я однажды пытался подбросить письмо, но тщетно – на следующий день комочек бумаги лежал на том же месте, размокший под ночным дождем. Листок я стянул на допросе, а письмо было Байше, я спрашивал, отчего она не приходит и не запугал ли ее Пруэнса своими баснями о хозяине-убийце. Хотя чего там, я и сам знаю, что служанка мне не друг и никогда им не была. Это у меня, наверное, от еврейского деда: привычка считать всех дружелюбных людей друзьями по умолчанию. Раз не бьют, значит, любят.

Está bem, вернемся к январскому вечеру на руа Ремедиош. Я знаю, что ты этого ждешь, а мне про него писать совсем неохота. Ну да ладно. Когда я собрал осколки и посмотрел на часы, то понял, что провел в доме всего двенадцать минут. Время отшелушивалось медленно, будто эвкалиптовая кора от ствола. Дозвониться Додо мне не удалось, так что я решил принять душ, сунуть грязные вещи в стирку и лечь спать. Оставалось включить в доме свет, и я пошел вниз, чтобы посмотреть на пробки. Кухонная дверь открывалась туго, и я подумал, что, уезжая в Капарику, оставил окно открытым, так что дерево разбухло от ночного ливня. Я положил фонарик в карман, уперся обеими руками и толкнул изо всех сил. Дверь подалась, я сделал шаг, поскользнулся у самого порога и упал на мертвую Хенриетту.