Царь всех болезней. Биография рака

Я и сам оказался не привит против неотступной одержимости. Летом 2005 года, когда моя практика подходила к концу, случилось, пожалуй, особенно преобразившее мою жизнь событие: у меня родилась дочь. Прекрасная, сияющая, точно херувим, Лила родилась теплой ночью в больнице, где я работал. Ее завернули в одеяльце и отнесли в отделение для новорожденных на 14-м этаже. Отделение это располагалось прямо напротив онкологического. (Вряд ли такое сочетание было случайным. Роды, если сравнивать с прочими медицинскими процедурами, сопряжены с наименьшим риском инфекционных осложнений, а потому новорожденные – самые безопасные соседи для обитателей палат химиотерапии, где любая инфекция грозит смертью. Как нередко случается в медицине, соседство двух отделений сугубо утилитарно и в то же время глубоко символично.)

Хотел бы я, как большинство отцов, сидеть возле жены в ожидании чудесного мига рождения дочки. На самом же деле в эти минуты я стоял неподалеку в полном хирургическом облачении, расстелив перед собой голубую стерильную простыню и держа наготове длинный шприц для забора пуповинной крови. Перерезая пуповину, я был наполовину отцом, а наполовину онкологом. Пуповина – один из самых богатых источников стволовых клеток крови, которые можно хранить в криобанках и использовать для трансплантации при лечении лейкемии в будущем. Это ценнейший ресурс, зачастую смываемый после родов в больничные раковины.

Акушерки театрально закатывали глаза, мой приятель-врач, принимавший роды, шутливо спросил, способен ли я хоть иногда не думать о работе. Но я не мог игнорировать свои инстинкты специалиста, глубоко погруженного в изучение крови. В отделениях трансплантации костного мозга, по ту сторону коридора, лежали пациенты, для которых я обшаривал все американские тканевые банки в поисках подходящих стволовых клеток, способных спасти им жизнь. Даже в этот максимально жизнеутверждающий момент тени рака – и смерти – витали у меня в душе.

Однако смертью заканчивалось не все. Летом 2005 года в моей практике тоже происходило что-то преобразующее: многие пациенты, так долго и крепко прижимавшиеся к стеклу собственной смертности, постепенно начали различать за ним и жизнь после рака. В том феврале, как я упоминал, передо мной разверзлась бездна: рак тогда вступил в пору особо пышного и смертоносного цветения. Почти каждую неделю мы теряли людей, кульминацией же стало крутое пике Стива Хармона к гибели в реанимационном отделении. В иные дни я боялся подходить к факсу у своего кабинета, где моей подписи могла дожидаться стопка свидетельств о смерти.

Но со временем, подобно отступающей ядовитой волне, плохие новости начали редеть. Ночные звонки из бостонских больниц, хосписов или скоропомощных служб, сообщавшие об очередной смерти (“Я звоню уведомить вас о том, что ваш пациент поступил к нам сегодня вечером с головокружением и затрудненным дыханием…”), внезапно прекратились. Словно бы занавес смерти вдруг поднялся – и на сцену вышли те, кому посчастливилось уцелеть.

Спортсмен Бен Орман определенно излечился от лимфомы Ходжкина. Его путь к выздоровлению не был гладким. В середине цикла химиотерапии уровень кровяных клеток упал у Ормана до опасных пределов, притом на несколько недель лимфома, казалось, перестала реагировать на лечение, а это считалось крайне плохим прогностическим признаком. Однако в конце концов образование на шее и даже обширный раковый архипелаг в грудной клетке словно бы растаяли, оставив лишь едва заметные рубцы. Бен заметно расслабился и успокоился. Летом 2005 года, когда я встречался с ним в последний раз, он собирался переехать из Бостона в Лос-Анджелес, чтобы устроиться там в юридическую фирму. Он заверил меня, что непременно явится на контрольный осмотр, но мне слабо в это верилось. Орман был самим воплощением жизни после рака – желания вымарать из памяти больницу с ее унылыми ритуалами, словно жутко неудачную поездку в культурно чуждую страну.

Кэтрин Фитц тоже увидела жизнь после рака. Опухоль зловеще обвивала ее бронхи, и самая главная сложность состояла в местном контроле рака. Опухоль извлекли в ходе невероятно скрупулезной и сложной операции, за которой последовали адъювантная химиотерапия и облучение. Теперь, почти через год после операции, в легких не было никаких признаков рецидива. Не было и следа той женщины, что пришла в клинику несколько месяцев назад скрюченной от страха. Опухоль вырезали, химиотерапия и облучение остались позади – и Фитц всеми фибрами души излучала кипучую энергию. Наблюдая, как из нее под напором вырывается индивидуальность, я в полной мере понимал, почему древние греки считали болезнь патологической закупоркой жизненных соков.