Царь всех болезней. Биография рака

Пейтона Рауса вернули в ряды научного мейнстрима и причислили к лику научных святых. После целых 55 лет забвения он получил Нобелевскую премию по физиологии и медицине. На церемонии награждения в Стокгольме 10 декабря 1966 года он поднялся на трибуну подобно воскресшему мессии. В своей речи Раус признал, что вирусной теории происхождения рака сильно недостает ясности. “К образованию опухоли имеют отношение лишь немногие вирусы”, – сказал он[400]. Однако, упрямо не желая сдавать позиции, он раскритиковал идею, будто рак может вызывать что-то, заложенное в самой клетке, какой-то внутренний фактор типа генетической мутации: “Излюбленное объяснение состояло в том, что канцерогены вызывают изменения в генах организма – соматические мутации, как это наименовали. Однако совокупность многочисленных фактов решительно опровергает эти предположения”. “Ну и что дала эта гипотеза соматических мутаций? – брюзжал он уже в другом месте. – Самым серьезным [ее] результатом стало влияние на работников науки. Она действует на своих адептов как транквилизатор”.

Но Раус предлагал свой собственный транквилизатор – унифицирующую гипотезу, которая объясняла рак воздействием вирусов и ничем иным. Многие его сторонники, не настроенные учитывать сложности и предостережения, отчаянно рвались проглотить пилюлю Рауса. Гипотеза соматических мутаций умерла. Исследователям канцерогенных свойств факторов среды предлагалось придумать иное объяснение, почему радий или сажа вызывают рак. “Может статься, – рассуждали сторонники вирусной теории, – эти факторы активируют эндогенных вирусов”.

Так две поверхностные теории были отважно – и преждевременно – сшиты во всеобъемлющее целое. Одна теория предлагала причину: вирусы вызывают рак (хотя подавляющее большинство таких вирусов еще не было найдено). Вторая предлагала лечение: специфические комбинации цитотоксических ядов способны рак исцелять (хотя такие комбинации для подавляющего большинства опухолей еще не были найдены).

Вирусный канцерогенез явно требовал глубокого объяснения: каким образом вирусы – примитивные сущности, передающиеся от клетки к клетке, – столь глобально изменяют физиологию клетки, склоняют ее к злокачественности? Успех цитотоксической химиотерапии вызывал не менее фундаментальные вопросы: почему набор преимущественно неизбирательных ядов лечит одни формы рака, а на другие не влияет вовсе?

Очевидно, нужно было раскапывать какое-то глубинное объяснение – такое, которое связало бы причину недуга с его лечением. Поэтому некоторые исследователи призывали к терпению, усердию и осмотрительности. “Программу, запущенную Национальным институтом онкологии, уже высмеяли как персонажа, который ставит телегу впереди лошади – ищет лекарство, не зная причины болезни, – признавал в 1963 году Кеннет Эндикотт, директор НИО. – Вне всяких сомнений, мы не нашли лекарства от рака. У нас появилась дюжина веществ, которые несколько превосходят известные до программы препараты, но превосходят весьма умеренно. Они ненадолго продлевают жизнь пациента и делают ее комфортнее, но только и всего”[401].

Однако ласкериты спешили, и им было не до нюансов: эту телегу лошади тащить придется. Фарбер в письме Мэри Ласкер призывал ковать железо, пока горячо[402]. Плацдарм для тотального боя был подготовлен, и оставалось только надавить на Конгресс, чтобы тот выделил финансы. “До сих пор ни одна из задуманных нами крупных кампаний или целенаправленных активностей [против рака] не получила адекватной финансовой поддержки”, – заявила Мэри Ласкер в открытом письме Конгрессу в 1969 году[403].

Высказыванию Ласкер вторил Соломон Гарб, малоизвестный профессор фармакологии из Миссурийского университета, которого заметили в 1968 году благодаря его книге “Лекарство от рака: национальная цель”[404]. Гарб писал: