Царевна-ведьма

— Да неужто это ты была такая, бабуся! — воскликнула Милолика в изумлении явном. — Ты же красавица была невероятная! Никогда бы не догадалася, что это ты здесь изображена! Ну и дела!..

   Усмехнулась тогда Яга печально, картинку ту в шкатулку опять спрятала, да и отвечала девахе так:

   — Эх-хе-хе-хе-хе! Где же ты теперь, пора моя красная? Поманила лишь, поблазнила, ушла да растаяла, а безобразная порушка, наоборот, настала.

   Полились у Ягуси из глазок её малюсеньких слёзы горючие, и до того Милолике в душе сделалось бабку жалко, что и не передать.

   — А сколько же лет тебе стукнуло, Яга-Бабушка? — вопросила она свою воспитательницу зело участливо.

   — Много, — сказала устало та и рукою махнула лишь вяло, — Коли скажу, так не поверишь, потому как я и сама подчас не верю этому.

   — А для ради чего ты живёшь здесь одна-одинёшенька? Почему места сии никогда не покидаешь?

   — Наказание то божье, касаточка. За колдовство ужасное да за злые чары, коими я месть страшную учинить как-то раз возжелала.

   — Расскажи мне про то, бабушка, пожалуйста! — загорелись у Милы в азарте глаза, — За что же ты наказана так оказалась?

— А чего тут рассказывать, — развела Баба-Яга руками. — Особо-то рассказывать не о чём. Был у меня любимый когда-то на белом свете. Это он картинку ту нарисовал, между прочим. Да сгубили его люди злые, изничтожили они, подлые, моего голубя! А я тогда ведовством вовсю занималась, людей ото всего лечила да исцеляла их весьма здорово. А как убили злыдни жениха моего ни за что ни про что, то света белого я оттого не взвидела, всех-то людей я люто возненавидела и отравила их в гневе великом во множестве несчитанном… Сожгли меня за дела сии чёрные государевы слуги, а как оказалась я в межмирье после смертушки той позорной, то получила я от высших сил таков приговор: тута невесть сколько жить-обитать, и силы злые на белый наш свет ни за что не пущать! Душа моя волны невидимые излучает, и те волны преградою служат для сил нечистых, кои хотели бы на белый свет проникнуть… Нет, иногда кто-то из них случайно туда и прорывается: лешие частенько заскакивают, упыри иногда попадают, или юдовища подводные в озёрах или морях оказываются — но ненадолго, ибо моя воля обратно их зашвыривает мощною волною.

   — А когда же конец будет твоему наказанию, бабушка?

   — Того, Милочка, я не знаю. Добрых-то дел я здесь почитай и не делаю никаких. Ну, живу себе и живу, тихо вроде да не лихо, а толку-то оттого видно пшик.

   То сказав, глянула Яга на Милу как-то особо внимательно и усмехнулась почему-то загадочно, а в глубине её глазок выцветших огонёчки хищные позажигались.

   — Ну, да ладно, — отчеканила она вдруг голосом строгим, — тебе бы, милаха пронырливая, всё бы лясы, я гляжу, точить да от дела отлынивать… Ступай-ка вон, сыщи давай Парашку и принеси молочка мне чашку. Буду тебя я обучать, как в кого угодно превращаться. Давай-давай, лентяйка, ступай-ка вон, поторапливайся!

   У странной бабки почти всегда было так. Едва-едва добрая сторона её души в ней слегка выявлялася, как на смену ей уже поспешала сторонушка злая.

   Двойственною она очень была, Баба Яга-то, ага.

   И стала она учить Милолику самому трудному из умений своих магических — как при помощи мысленного сосредоточения изменять своё телесное воплощение. Чтобы, значит, уметь оборачиваться в кого только ты не пожелаешь, во всё живое и неживое даже: в ползающее, бегающее, плавающее или в летающее.

   Поначалу у бабкиной обучаемой это дело чародейное получалося довольно слабо, ни шатко вроде, ни валко, потом лучше учёба у неё стала ладиться, а под конец вдруг уяснила она суть превращения, так что удостоилась даже Ягихиного поощрения. Состояло оно в том, что отпустила она деваху смышлёную в лес погулять далёко, хоть на этот свет, а хоть и на тот.

   Оба сих света нравились Миле по-своему.   Свет не белый тем, что там не было постоянства надоедающего, и можно было с интересом за изменениями его естества наблюдать. Бывало, выйдет она туда, на камешке каком-либо усядется и вот что зрит в яви той окружающей: и дерева корявые, и скалы мрачные, и кусты, и камни медленно-медленно очертания свои начинали там менять, до того вроде тихо и незаметно, что поначалу и не поймёшь что по чём. А потом вдруг глядь — за какие-нибудь полчаса деревище или скала другими-то стали, не такими чуток, как виделись ранее!

   Чудеса то были дивные да и только! Чего тут ещё скажешь…

   Правда вот, солнышка красного в тех колдовских местах отродясь не бывало, сам воздух светился там весьма ярко, а валуны и камни изнутри мрачными красками слегонца мерцали и разными цветами неспеша переливалися.

   В общем, сколь ни манящ был свет не белый для человеческого глаза, однако свет нашенский куда как более его привлекал-то. Это потому, наверное, что солнышко сияло там прекрасное, и становилося оттого на душе радостно.

   Короче, порешила наша Мила прогуляться до озерца одного дальнего, близ дремучего того леса самой окраины. Жаркое ведь стояло лето, и искупаться в водице свежей было не грех.