Царица поверженная

– Это не мне, это для Ливии и Октавии…

Он улыбнулся.

– Да, конечно.

И снова я заглянула в его сознание. Он считал, что я отчаянно хочу жить и ищу способ улучшить свою участь.

Мне удалось убедить его.

– Могу заверить тебя, прекрасная царица: ты получишь все, что тебе причитается, сверх любых ожиданий.

Он улыбнулся. То была первая искренняя улыбка за время нашего разговора, но в его глазах сквозило и другое – лихой азарт, какой проявляется во время дионисий.

– А сейчас я должен тебя покинуть.

Октавиан наклонился и поцеловал мне руку. Волосы его при этом упали на лицо, и он, выпрямившись, отбросил их назад, словно хотел выглядеть привлекательным в моих глазах.

– Ты так добр, император, – промолвила я, когда он уже направлялся к выходу.

Как только звук удаляющихся шагов дал понять, что Октавиан ушел, я рухнула на руки Мардиана.

– Ты с ума сошла? – спросил он. – Что это за выходки? Драться затеяла – с чего бы?

– Быстро, пока не вернулся Олимпий: знай, что я раскусила Октавиана. Теперь мне известно, что у него на уме. Если он не заподозрит нас, мы сможем выполнить наш первоначальный план. Я притворилась, будто ты разоблачил мою хитрость, – это сделано с умыслом. Будь внимателен! Теперь мы найдем выход!

Охватившее меня чувство походило на счастье. Тогда я не понимала, что это такое, но теперь знаю: восторг победителя, чувствующего, что олимпийский венок вот-вот увенчает его чело.

Глава 53

Октавиан превзошел себя в щедрых знаках внимания. Не прошло и часа, как появились блюда с арбузами, гранатами, финиками и зелеными фигами, к которым добавилась амфора лаодикейского вина (Антоний, как ни старался, не сумел истощить все дворцовые запасы). Октавиан даже послал своего врача в «помощь» Олимпию, который, конечно же, воспринимал слова непрошеного советника с полным пренебрежением.

Свежие фиги, надо признать, были хороши.

– Он собирается меня откормить, – заметила я.

Конечно, чтобы брести позади его колесницы через весь Рим на Форум, я нужна ему в хорошей форме. К тому же мне придется тащить золотые цепи. Тут поневоле начнешь заботиться о моем питании и здоровье. Добрейший Октавиан!

Его злоба была замаскирована елейными комплиментами, полученными вместе с дарами: его сердце, видите ли, исполнилось радости при известии о том, что мне ничто не угрожает, он польщен моим доверием и выполнит мои пожелания, мне же не надо больше заботиться о подарках для Ливии и Октавии, а лучше заняться собственной красотой. Ну и так далее в том же роде.

Я снова легла на кровать, застеленную теперь лучшим льняным бельем из дворца – тоже милостью Октавиана, – и решила, что силы мне и впрямь пригодятся. Что ни говори, а волнение и опасность сильно подействовали и изменили меня. Разыгрался аппетит, и скоро от Октавиановых даров остались лишь кожура да косточки.

– Надо потребовать жареного быка, – сказала я Мардиану. – Он пришлет, не пройдет и часа.

И он прислал. Надо же, до чего услужлив.

В эту ночь, впервые после падения Александрии, я заснула по-настоящему.

Поскольку Октавиан всячески выказывал стремление угодить, а у меня действительно имелось страстное желание, которое он мог исполнить, я направила ему просьбу, выдержанную в льстивом и подобострастном духе, сообразно моему положению и его склонностям. И стала ждать. Вскоре Долабелла постучал в дверь с ответом в руке. Сообщалось, что моя просьба удовлетворена: детей приведут ко мне.

О, как воспрянуло при этом известии мое сердце! Только мать, разлученная со своими чадами, в состоянии понять, как я изголодалась по ним. Мне необходимо видеть их, обнимать, держать за руки! Мне необходимо знать, как у них дела, что происходило с ними в те девять дней, пока мы пребывали в разлуке.

Октавиан передал мне наряды из моего гардероба, так что я смогла снять пропотевшую, запачканную ночную одежду и переодеться. Для меня было очень важно, чтобы они увидели свою мать такой, какой я хотела остаться в их памяти.

Сама я… Что я помнила о своей матери? Но я лишилась матери совсем младенцем, а значит, мои дети запомнят меня достаточно хорошо. Александр и Селена почти достигли того возраста, в каком была я, когда мой отец вынужден был оставить трон и бежать, а ведь я его хорошо помнила. Да, они тоже меня запомнят…

– Мама!

Дети влетели в помещение, наполнив его радостными высокими голосами.

– Мои дорогие!

Я немного наклонилась, чтобы обнять их всех разом и прижать к себе так крепко, как только возможно. Они здесь, они живы, и они будут жить. С короной или без нее, это сейчас не главное. Главное – они будут жить!

– Мама, да ты поранилась! – воскликнула Селена, указывая на отметины на моих руках и груди.

– Да, случайно. Пустяки, такие царапины быстро заживают.

– Но как это могло случиться? – не унимался Филадельф. – Ты на что-то налетела? На дверь, из которой торчали гвозди?

Он наморщил носик, пытаясь вообразить себе эту картину.

– Это отметины горя, – промолвила я, гадая, знают ли они о смерти Антония. Наверное, надо им сообщить.

Я отвела детей к окну, усадила на широкую скамью, села рядом с ними и сказала:

– Ваш отец умер.