Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

Как близкую родню проводили жители Козельца братьев Перовских.

От Розумов было столько доброго местному народу, что беспамятство в большой грех вменили бы себе. О Господи! Сказка – ласка, да с концом…

Уже через неделю Василий купался в Судости. Родной до слез Почеп. Сладко пахнущая степь. Пустынное великолепие дворца. Парк, населенный верными приятелями.

Василий забирался на дуб, лежал на его сучьях, как в детстве… И сердце у него трепетало от обиды: детства уже не было в Почепе… Он все же его искал и потому подолгу сиживал с Диафантом.

Диафант все мудрствовал, и многое бы можно почерпнуть из его рассказов, но Василию запала в душу только одна, совсем коротенькая история.

– Было дело, граф Алексей Кириллович посылал меня в восточные страны, – вспоминал свою минувшую жизнь Диафант. – На реки Тигр, Евфрат. Поискать райских деревьев. Там ведь у Творца рай был. И привели меня дороги в город Ларанду. У них, у арабов-то, все города древнее Киева на тыщу и на две тыщи лет. А эта самая Ларанда знаменита святым мучеником Папой. Жил сей Папа при царе Максимиане. Максимиан истуканам поклонялся, а Папа веровал во Христа. Вот его и обули – супротивника языческой веры – в сапоги. А в сапогах гвозди, и все вовнутрь. В тех сапогах мученика для повторного суда гнали из Ларанды в город Диокесарию, а оттуда в Селевкию Исаврийскую. Я ту дороженьку прошел в сапогах без гвоздей с превеликим трудом. Дюже страна-то знойная. В этой вот Селевкии Исаврийской привязали страдальца к бесплодному дереву и оставили без еды, без воды. Папа помучился да и помер. Но он и самой смертью своей посрамил язычников: то бесплодное дерево расцвело, урожай явило обильнейший! Я то дерево искал… Да ведь полторы тыщи лет с той поры минуло. Не привел Господь, людей знающих не встретил. Там теперь Магомету поклоняются… Но зерен я оттуда привез всяческих. – Диафант глянул на Василия зорко, испытующе. – Притчу про сапоги Папины накрепко себе в голову возьми. Никакие гвозди человеку не помеха Богу послужить. Наградою за многотерпение – плоды сладчайшие.

Быстротечно время.

Ночами, слушая неумолчный стрекот кузнечиков, Василий думал: вот и лето вызрело. И замирал: неужто во чреве Млады созревает его дитя?.. Незаконнорожденных в мире прибудет, но, может быть, и счастья?

Матушкино вышиванье

И в Мишенском всю-то ночь кузнечики травы косят.

Василий Андреевич слышал эту счастливую косьбу, но сон его был только слаще и здоровее.

Он нашел матушку Елизавету Дементьевну погрузневшей, пообмякшей, но красоты в ее строгом лице пожалуй что и прибыло.

Сама напекла ему турецких сладостей, сама сварила кофе.

– Баклава! – слоеные пирожки в меду были приторно сладкие, но Василию Андреевичу они понравились.

– Ашуре! – матушка подвигала ему другое блюдо с другими пирожками. Тоже сладкие, начиненные горохом, фасолью.

Василия Андреевича изумили и стряпня, и кофе. За всю жизнь ни единого раза Елизавета Дементьевна не готовила турецкой еды.

– У твоего кофе даже дымок сладкий и крепкий!

Матушка сидела призадумавшись.

– Чашку кофе помнят сорок лет. Так у нас говорили.

И это было в новость. О прежней жизни Салихи Елизавета Дементьевна тоже никогда не заговаривала, разве что спросят. Вздохнула, налила сыну вторую чашечку.

– Матушка, что ты на меня так смотришь?

– Радуюсь. У кого голова большая – бей, у кого ноги большие – чабан. Ты у меня – бей. И печалуюсь. В нашей деревне старики так говорят: у кого есть дочь, тот быстро состарится. А у меня сын. Но ведь неженатый! Увижу ли деток-то твоих?.. Зачем хмуришься? Мать плохого не скажет. Язык – один, уха – два, вот и скажи раз, а послушай два раза.

У Василия Андреевича слезы на глаза навернулись, припал к материнской руке.

– Родная ты моя! Сама знаешь: я хоть завтра под венец! Ты же все знаешь… Попроси бабушку вступиться за меня, несчастного.

Елизавета Дементьевна головой поникла.

– Барыня за тебя горой. Токмо горы-то наши, знать, не больно высоки для Екатерины Афанасьевны. Поди к Марии Григорьевне. Ей нынче получше. В светелке тебя ждет.

Мария Григорьевна прибаливала и показаться своему любимцу в немочи никак не желала.

Василий Андреевич, прежде чем дверь отворить, постоял, слушая веселую трескотню коклюшек.

Открыть бы дверь – и в детстве! Вошел в светелку, как в речку нырнул.

А бабушка в креслах спит, на коленях – кружево. На лице улыбка. Знать, понравилась работа. Кружевницы заговорщически улыбались барину. Он им поклонился, осторожно отступил за порог.

Утром проснулся, как всегда, ровно в пять. Заканчивал перевод писем двух швейцарских историков. Книгу, еще в Москву, прислал Саша Тургенев. Работа называлась «Несколько писем Иоанна Миллера к Карлу Бонстеттену».