Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

Вспомнил о своих попытках перевести «Слово о полку Игореве». Вчитывался в древний текст, но перед глазами-то Маша стояла. Пробовал перелагать со старославянского на русский плач Ярославны. Пошло легко.

Голос Ярославны слышится,
На заре одинокой чечеткой кличет:
«Полечу, – говорит, – кукушкою по Дунаю,
Омочу бобровый рукав в Каяле-реке,
Оботру князю кровавые раны на
Отвердевшем теле его».
Ярославна поутру плачет в Путивле на стене,
Приговаривая:
«О ветер, ты ветер!
К чему же так сильно веешь?
На что же наносишь ты стрелы ханския
Своими легковейными крыльями
На воинов лади моей?
Мало ль подоблачных гор твоему веянью?
Мало ль кораблей на синем море
Твоему лелеянью? На что ж, как ковыль-траву,
Ты развеял мое веселие?»

И снова оставил перевод. Двоится в душе, не понять, кто это – Ярославна или Маша. Да и беды бы не наплакать на свою же голову.

Запирая сердце на замки, гася всполохи мечтаний, от самой жизни отгораживаясь, укрывался в неприступной крепости, где вместо стен Ариосто, Тассо, Виланд, Камоэнс. «Неистовый Ролланд», «Освобожденный Иерусалим», «Оберон», «Лузиада»…

Приспела пора создавать свое, великое. Двадцать семь лет. Бессмертия приятельством да умными беседами не обретешь. Но великое пишется о великом же! А что в российской истории? От Батыева ига освободились через две с половиной сотни лет, и без битвы! Писать о Петре – с Ширинским-Шихматовым соревноваться. Разве что князь Владимир… Мерзости обыденности, кровь и ужас – суть Средневековья – изгладились из народной памяти, перетекли в легенды. Крестил Русь. Прозван Красным Солнышком. В молодости – ярый язычник. Убил брата Ярополка. Но сам же искал для русского народа подходящей религии. И нашел. В Христа уверовал.

Однако Саша Тургенев советует писать князя Святослава. Резоны приводит убедительные. Полководец, не знавший поражений. Погиб в бою с изменниками печенегами. Князь печенежский сделал себе чашу из его черепа. Памятником на века – уничтожение хазарского каганата, самого имени – хазары.

Вполне согласившись с Тургеневым, Василий Андреевич написал ему: «Владимир есть наш Карл Великий, а богатыри его – те рыцари, которые были при дворе Карла; сказки и предания приучили нас окружать Владимира каким-то баснословным блеском, который может заменить самое историческое вероятие. Читатель легче верит вымыслам о Владимире, нежели вымыслам о Святославе, хотя последний по героическому характеру своему и более принадлежит поэзии, нежели первый. Благодаря древним романам ни Ариосту, ни Виланду никто не поставил в вину, что они окружили Карла Великого рыцарями, хотя в его время рыцарства еще не существовало. Я позволю себе смесь всякого рода вымыслов, но наряду с баснею постараюсь вести истину историческую, а с вымыслами постараюсь соединить и верное изображение нравов, характера времени, мнений…»

По утрам Василий Андреевич садился за стол перед чистым листом бумаги. Ждал… И всякий раз накатывало тоскливое отвращение. Причина творческого бессилья проста и беспощадна: жизнь без любви. Жизнь, отдельная от любви.

Махнул в Холх, заранее не собираясь. За завтраком вдруг сказал матушке:

– Съезжу-ка в наш Тускул. Не чаю, когда же мы заживем своею жизнью, под одной крышей. Под своей крышей!

Елизавета Дементьевна смотрела на сына с тревогой.

– Куда ты собрался, говоришь?

Василий Андреевич засмеялся.

– В Тускул, а по-нашему в Холх. В Тускуле жили великие мыслители Древнего Рима: Цицерон, Лукулл, Меценат. Виллы у них там были.

– Не кивай, Васенька, на чужую жизнь, своей живи… – А поехать – поезжай. Проведай Екатерину Афанасьевну, Машеньку, Сашеньку. Ангела тебе в дорогу.

Мамы, мамы! Знать, видела, как ему лихо в Мишенском.

Солнце стояло в зените, когда Василий Андреевич мимо своего Холха подкатил к барскому дому Екатерины Афанасьевны Протасовой, им самим придуманному и построенному.

Над кухонным флигелем веяли ароматы самые призывные, но хозяев не было. К гостю вышла горничная, красавица Дарья.

– Василий Андреевич, радость наша! Екатерина Афанасьевна со всем табором поехали к Боборыкиным змею глядеть. У них еще и птицы золотые… А молодые барышни со своей Шарлоттой в рощу пошли. Там нонче незабудок – ковер!

– Максим! – распорядился Василий Андреевич. – Выгрузи гостинцы и поезжай в Холх. Погляди, можно ли в доме-то остановиться?

Сам поспешил в рощу. И хотя рощ в Муратове было несколько: две дубовые, березовая, – поспешил в светлую. Незабудки березки любят.