Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

Он шел сначала степенно, а потом полетел, словно мог опоздать куда-то. Спохватился, искал глазами среди берез, не находил. И ужаснулся: по незабудкам шагает. Обмер, но ступить-то мимо невозможно – ковер.

Раздался счастливый вопль, и на Василии Андреевиче повисла, должно быть, сама буря.

– Сашенька!

– Что же так долго?! Что же так долго?! – Сашенька даже постучала ладошками по его груди.

– Да вот он я, вот он! – А глазами на лужайку, на рощу.

– Не туда смотришь! – Сашенька повернула Василия Андреевича.

Возле цветущих зарослей шиповника Машенька и кто-то еще.

– Мадемуазель! – Сашенька обеими руками все еще висела на плече Василия Андреевича.

Он поклонился гувернантке, Сашенька тотчас их представила:

– Василий Андреевич Жуковский – слава российской поэзии! – Обе ладошки к нему. – Шарлотта Моро де ла Мельтьер – эталон терпения и труда, ибо перевела на французский эти не ведающие конца и края «Песни о Нибелунгах» – ладошки-лодочки в сторону мадемуазель.

У француженки почему-то типично английское лицо, и сама она сухопарая, твердоглазая, как истая островитянка.

– Я читала ваши стихи и ваши переводы в «Вестнике Европы». – Мадемуазель Шарлотт подошла, подала руку коллеге.

– А я о «Нибелунгах» знаю лишь то, что сие есть один из величайших эпосов мира.

– Величайший! – Мадемуазель даже голову склонила, показывая, сколь несомненно великолепие скандинавского поэтического предания.

– Я как раз перечитываю «Илиаду», «Одиссею», и, убежден, мне было бы весьма полезно познакомиться и с «Нибелунгами».

– Я успела сделать только часть огромной работы… Признаюсь, жизнь Севера мне ближе и роднее Греции, Рима… К тому же увлеклась мифологией Ирландии. У меня такое чувство, что все древние герои исландцев, ирландцев, скандинавов были великанами и волшебниками. Взять, к примеру, названия чудесных мест в Бруге: могила Дагда, ложе Дагда. Два Сосца Морриган. Гребень и Ларец жены Дагда. Глен ин Мата – это место, по преданию, было черепахой. Камень Буйде – здесь сокрыта его голова. Или, скажем, камень Бенна, – место, где убили Мата, у которого было семь раз по двадцати ног и семь голов. Зрачок глаза Мидира…

Василий Андреевич хлопал ресничками, будто на него опрокинули ведро воды.

Мадемуазель Шарлотта улыбнулась.

– Признаюсь вам, все эти имена для меня такое же ошеломление, но одновременно печаль. За каждым именем – легенда. Увы! Неведомая.

Спасла Сашенька.

– Василий Андреевич! Вам же умыться с дороги надобно! Я сама вам полью.

Но когда пришли в дом, глянула на сестричку и отдала ей кувшин с водою:

– Принесу полотенце.

У Маши дрожали руки. Поливая воду, клонила головку, он слышал запах ее волос, ее кожи.

– Машенька, я так скучал! – Он держал воду в ладонях, забывши, что с нею надо делать.

– Теперь мы вместе! – прошептала Маша.

Он погрузил лицо в воду, как в любовь. Не дышал и боялся пролить драгоценную влагу.

Пришла Саша с полотенцем, удивилась.

– Для того, чтобы человек умылся, воду льют на руки, а человек этот плещет себе на лицо, – и рассмеялась, указывая полотенцем на Василия Андреевича: – Зеркало ему! Зеркало! В разводах, как индеец.

Он утирался, когда к дому прикатила веселая компания Екатерины Афанасьевны.

– Васенька! – подбежала, расцеловала, поставила перед своими друзьями. – Наш несравненный Орфей – Жуковский, господа! Сам Жуковский!

– Хорошо хоть полы совершенно новые! – Василий Андреевич даже ногой пристукнул.

– Не провалишься! Не допустим!

Гости подходили, знакомились:

– Боборыкины!

– Апухтины!

– Павловы!

– Пушкаревы!

И, наконец, близкая родня, двоюродный брат Маши и Саши:

– Александр Алексеевич Плещеев! Анна Ивановна, супруга моя.

– Урожденная графиня Чернышёва, – шепнула Екатерина Афанасьевна, ей нравилось именитое родство. И громко, для всех: – Пока накрывают стол, послушаем обещанную оперу Александра Алексеевича. Васенька! Какие птицы у Боборыкиных!

– Каков змей! – Александр Алексеевич, изображая ужас, дрожал, икал. Под хохот, разумеется. – Да что же тут смешного? Сей аспид на наших глазах проглотил кролика.

– Не пользуясь ни ножом, ни вилкою, – вставил Боборыкин.

Екатерина Афанасьевна коснулась пальцами висков:

– Саша прав. Это было ужасно.

– Отчего же мы не ужасаемся, когда столы наши ломятся от поросят, от гусей, от телятинки! – хохотнул Боборыкин.

Пошли охи, ахи. А Жуковский радовался гостиной. Екатерина Афанасьевна с трауром не рассталась, но жизнь в ней била ключом. Драпировка гостиной отнюдь не монашеская. Золотая ткань с черными гвоздиками, кресла с вызолоченными спинками. В углу на треножнике «Три грации».

Александр Алексеевич сидел уже за фортепьяно. Не дождался тишины. Бросил руки на клавиши, извлекая каскады звуков самых причудливых и очень громких. И сам себе скомандовал:

– Пьяно! Пьяно!

Звуки пошли тихие, этакая капель.

– Опера! – объявила Анна Ивановна, становясь у фортепьяно.

– Русская опера! – поправил Александр Алексеевич. – Простите за название – «Роза и навоз».

Сашенька хохотнула, но музыка пошла нежная, сладостная.

– Не расцветает роза, – пропела Анна Ивановна изумительным сопрано, а супруг ее грянул хрипловатым баском: – Без навоза!