Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

– Хотите роз? – ноту за нотой выше и выше брала певица. – Увы-ы-ы…

– Зажмите нос! – рявкнул Плещеев и вопросил, оглядывая строгими взорами слушателей. – Зажали нос? Везут, везут навоз.

– И море – роз! – ликовала Анна Ивановна. – Для алых губ, для милых глаз, для чувства.

– И точно таковы ж все тонкие искусства! – прорычал композитор.

Анна же Ивановна не сдавалась:

– И море – роз! Для алых губ, для милых глаз, для чувства…

Композитор и певица раскланивались. Все хохотали, а Екатерина Афанасьевна, крепко взявши за руку Василия Андреевича, подвела его к фортепьяно.

– Мое любимое.

Деваться было некуда. Спел арию из оперы Бортнянского «Квинт Фабий». У Василия Андреевича был бас, мягкий, бархатный. Пел, глядя на одну только Машу, а она сидела, закрывши глаза.

Во время обеда Александр Алексеевич в шутках был неистощим, а после трапезы увлек всех на лужайку:

– Променаж по-русски. – И предупредил: – За любое французское слово – удаление из игры на один кон.

Играли сначала в «Оленя». Взявшись за руки, ходили по кругу. Олень стоял в центре. Александр Алексеевич запел:

Ах, тепло ли те, олень,
Холодно ли те, олень?

Анна Ивановна ответила во все свое серебро:

Мне не так тепло,
Мне не так холодно.
Приоденьте меня,
Приокутайте!
С молодца кушачок.
С красной девушки платок,
С старой бабы повойничек.

Тут все разбежались, но олень оказался резвым, и поймал он тоже резвого, самого Александра Алексеевича.

Сыграли в «Заиньку». «Заиньку» знали все, пели дружно и радостно:

Заинька, ускачи, серенький, ускачи,
Кружком, бочком повернись,
Кружком, бочком повернись!

Быть зайчиком вызвалась Сашенька. Но она скорее походила на лисичку, чем на зайчишку. Скакала с улыбочками, а сама выглядывала, где у хоровода слабинка, где прорваться легче. Кружилась медленно, завораживая.

Заинька, в ладоши,
Серенький, в ладоши…

Сашенька поднимала руки, ударяла в ладоши, будто цыганочку танцевала.

Здесь города все немецкие,
Закрепочки все железные, —

нахваливали певцы свою крепость.

Сашенька притворно металась по кругу. Вдруг личико у нее исказило болью, вскрикнула, и Василий Андреевич тотчас выдернул руку из руки переводчицы «Нибелунгов», готовый прийти на помощь. А Сашенька – притворщица! – мимо него, под общий хохот и восторг.

После «Зайчика» в «Ручеек» сыграли. Василий Андреевич попал в пару Анне Ивановне. Успел сказать:

– Какое диво ваш голос!

И тут его взяли за руку – Маша. Они уплыли на край потока. И он чувствовал – рука у Маши дрожит. Она смотрела перед собой, но он видел, какие ласковые у нее губы, какие длинные ресницы.

Ах! Машу забрал Александр Алексеевич, и пришлось ринуться под свод рук. Понимая, как это глупо, даже опасно, он промчался в самый конец и отобрал у Плещеева свое. Ручеек бежал, бежал. Василий Андреевич попадал в пару к Екатерине Афанасьевне, к мадемуазель Шарлотте, к госпоже Павловой. И вот они, счастливые синие глаза. Вместе! На единую минуту, но вместе.

Гости разъезжались после захода солнца. Екатерина Афанасьевна сказалась усталой, и Василию Андреевичу пришлось отправиться домой.

У Максима для барина были приготовлены каравай хлеба, кринка молока, а вместо постели – здоровенный мешок, набитый сеном.

От хлеба пахло печкой, детством, от молока – лугами. Сено в мешке шелестело, пришептывало, Василию Андреевичу хотелось подумать о чем-то важном… И тотчас приснилась чаша, он окунает в эту чашу свое сердце. И кто-то ласково сказал ему:

– Возможно! Возможно! В сей хрустальной чаше – любовь.

Клятва

После дороги, шумного, превращенного в праздник дня Василий Андреевич все равно не заспался.

Пробудился раньше ласточек. Решил идти на Васькову гору. Оделся. И сообразил – далековато до Васьковой горы.

Обошел своим берегом свою часть пруда.

У крайней избы крестьянка доставала воду из колодца. Увидела барина, поставила ведро на край сруба, поклонилась. Ответил поклоном:

– Доброе утро!

А у самого ужас в груди: это была его рабыня. Смутно стало на сердце. Максима он за раба не считал, не он над Максимом, Максим над ним командир: и то ему не так, и это. Прогуливаться больше не захотелось. Скорее домой.

Стол и стул в его покоях, слава богу, были. Принялся извлекать из баула книги. Тома «Истории Российской» Щербатова, «Русскую Правду», «Историю Российского государства» Штриттера. Том Болховитинова, том древних стихов «Кирши Данилова».

Тотчас сел перечитать сказ про Гостя Терентишшу. Уж очень вкусно описан двор богатого новгородца: