Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

Фильд с минуту сидел недвижимо, и казалось, что и фортепьяно затаилось.

И пошел, пошел хрусталями сыпать…

Домой Алексей Алексеевич воротился далеко за полночь. Сны ему приснились разные: на коне скакал, на балу танцевал с царицыными фрейлинами, ни одной не пропуская. Потом его несло водою и принесло в море. Море обернулось болотом, и он лежал в теплой тине, среди кувшинок, и над ним летали журавли… И все это под Фильдову музыку.

Проснувшись, догадался: его не вода несла в море, а звуки.

Лев с Василием в университете, в департамент показываться после валуевского грога – неразумно.

Кофе пил в библиотеке. Книжные утесы, фолианты в аршин. И, Боже! Его книжица. Его первенец. Лицом, заслоняя книжные полчища. Университетские лекции на соискание диплома магистра. Пролистал: «О цели и пользе Линнеевой системы растений», «Как различаются животные от растений и какое их отношение к минералам», «О растениях, которые бы полезно было размножать в России».

Неглупые все вещи, и – увы! – вместо науки – сочинитель чиновничьих бумаг.

Алексей вышел в сад. Если благодетель и оставит по себе память, так это садами: Горенки, Почеп, Яготин, Бутурлин, Баклань, – где у графа Алексея Кирилловича дом, там и сад.

На Знаменке, здесь, в Москве, сад занимал сорок три десятины. Рассечен надвое ласковой речкой Яузой. На одном берегу русское, на другом – заморские чуда. Алексей постоял на мосту.

Вода – краса земли. Графу было мало реки, приказал выкопать четыре пруда. Четыре пруда – четыре зеркала.

Ноябрьские воды и при солнце – строгие. Солнце грело, но в свету и в тепле – смущение. Летом меры не знало, а растраченного не вернешь. Разве что с воскресением весною.

В ушах звучала музыка Фильда, думалось, однако ж, о житейском.

Начальник, милейший Обресков, его любил, и князь Долгорукий любит, но, Господи! – сколько же мелочных дрязг, сколько постыдного воровства, всеобщего, освященного чиновничьим бытием… И в этом жить весь отпущенный тебе век. Кого-то приструнивать, кого-то судить, зная, что зло неискоренимо.

– В армию нужно идти, – сказал себе Алексей и подумал о брате Николае, самом старшем из Перовских. Николай ненадолго в армии задержался… Обида? Был в сражениях, получил орден, а в чинах не рос: из сукиных сынов. Но ведь трех лет, должно быть, не выслужил.

И засмеялся. И тотчас осудил себя за злорадство. О Карамзине подумал: тоже ведь нарожает сукиных детей. Екатерина Андреевна, сводная сестра Вяземского, прижитая…

Покаялся, и сердце забилось. Не сказал: знал душою. Знал: его место в мире Карамзина, в мире литературы. Ничего еще своего не сделано, переводы, наброски, замыслы, но ведь свой – Жуковскому, Пушкину, Вяземскому. И у Шишкова принимали, как надежду.

Москва.

Москва могла решить судьбу его, воздух московский.

В Москве сочиняют, думая о России.

Выпускники 1811 года

Выпускники Московского университета, кандидаты, а уже через месяц-другой – юнкера Петербургского училища колонновожатых Лев и Василий Перовские начали прощание с Москвою.

Перво-наперво посетили салон Екатерины Александровны Муромцевой. Музыкальные вечера Муромцевой и Москву красили, и тех, кто бывал принят здесь. Престижа ради вечера посещали иные смельчаки, понимавшие толк в манках, в роговых зовах псовой охоты и даже умевшие насчитать с дюжину коленец в соловьиных трелях, но фуги, но сонаты… Квартет кое-как протаращишь глаза, а на сюите нос, подлец, сам собою возьмет и выведет фистулу. Под сюиты спится сладчайше.

Музыканты народ обидчивый и очень уж слухменый: им эти фистулы да избави бог, храп – все равно, что молотком по пальцам.

Юнкера Перовские, воспитанные в Почепе на Гайдне, на Глюке, на Моцарте, трио для смычкового баритона, альта, виолончели слушали, прикрыв глаза, наслаждаясь. Франц Гайдн! После трио был исполнен квартет, сороковой опус, из самых великолепных, зрелых. Музыканты венские – сама родина гайдновская пожаловала в Москву.

В перерыве к Перовским подошел Чаадаев:

– Я слышал, в квартирмейстеры собрались. Вот она, стезя русского дворянина!

Василий не понял, обидеть ли его хотят, посочувствовать?

– Колонновожатые не только квартирмейстеры.

– Да, я знаю, воспитанники Муравьева-старшего – люди, пригодные к службе в Генеральном штабе, а Генеральный штаб – мозг армии. – Насмешки в голосе Чаадаева Василий не слышал. – Я о другом. Мы закончили университет, но стремимся не в философы, не в профессуру – в солдаты.