Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

– Зубы у меня – орехи грызть, а болят. Нервы, братец. Ужасное поражение! Двадцать семь тысяч убитыми с нашей стороны против восьми сотен французов. Это не война – бойня.

– Но, слышал я, потери понесли главным образом союзники.

– Австрияков полегло шесть тысяч, отними от двадцати семи. Да сто восемьдесят пушек! Да весь обоз! Суворовское наследие – до последнего гроша промотано. Геройски умирать умеем, а вот геройски побеждать разучились.

Диво дивное! Через неделю Москва уже ликовала. Говоруны соглашались: потеря аховая, тут уж молчи! Но тотчас грудь колесом – слава богу, велика Россия. Побили нас, побьем и мы. Народу у белого царя на дюжину Бонапартов хватит. Нарожаем!

Хвастали престранно: в Английском-де клубе за один вечер патриоты осушили сотню бутылок шампанского! С гаком! И это при том, что все французские вина вздорожали, а шампанское так на полтинник. Три рубля пятьдесят копеек – бутылка.

У Тургеневых Василий Андреевич услышал: городок Аустерлиц некогда звался Славковым. Горькая слава досталась русскому воинству. В такой-то час хотелось послужить Отечеству, но чем? Как?

Воротившись домой, записал в дневнике: «Итак, цель моей жизни должна быть деятельность, но такая деятельность, которая мне возможна: деятельность в литературе».

Смысл жизни определен, а что до служения, до высокого служения, до счастья?

«Надобно сделаться человеком, – написал он Саше Тургеневу, – надобно прожить недаром, с пользою, как можно лучше. Эта мысль меня оживляет, брат! Я нынче гораздо сильнее чувствую, что я не должен пресмыкаться в этой жизни, что должен возвысить, образовать свою душу и сделать все, что могу, для других. Мы можем быть полезны пером своим, – не для всех, но для некоторых, кто захочет нас понять… Наше счастье в нас самих».

Больше, чем через полгода, стремясь быть полезным и думая о поражении русских под Аустерлицем, сочинил «Песнь барда над гробом славян-победителей»:

– Ударь во звонкий щит! Стекитесь, ополчены!
Умолкла брань – враги утихли расточены!..

И пришла слава. Почти триста строк тяжеловесных, но пламенных, поручики и ротмистры, прошедшие Аустерлиц, и нежные девы, охочие до чтения журналов, заучивали наизусть.

К одинокому имени Карамзин прибавилось еще одно: Жуковский.

У государства своя жизнь

Двадцать одна тысяча русских солдат, убитых под Аустерлицем, не омрачили царствия Александра, не убыло любви у дворян к своему белокурому синеглазому гению самодержавия.

Петербург встретил императора как героя. Кавалерская дума поднеся виновнику жесточайшего поражения – отстранил перед битвою генерала от инфантерии Голенищева-Кутузова от командованья войсками – высший боевой орден государства. Георгия Первой степени.

Александр награды не принял: орден полководческий, но, признавши за собой разделенную с войском неустрашимость и многие опасности, согласился на Георгия самой низкой, четвертой степени.

В рескрипте же к Петербургу объявил: «Любовь любезного мне народа есть моя лучшая награда и единый предмет всех моих желаний».

Юношество ликовало, почитая себя счастливейшим поколением. Жить под державою Александра, быть сотворцами России – великой, просвещенной, благодатной.

Часть вторая Сын суки

Граф Разумовский

– Книга судеб шелестит страницами. От сего шелеста громы, стенания, молитвы. Да слышишь ли ты, любезный мой, вселенский оный шелест? – Алексей Кириллович ловил набалдашником трости солнце и пускал длинные синие лучи – граф поместил свой самый великолепный бриллиант на трость, чтоб был всегда в руке. – Книга мира, голубчик, едина на всех, но каждому своя страница. А то и строка! Книга-то одна, да писана розно. Коли золотом, ангелы паче меры в трубы трубят, а коли звездами небесными – тому величание в веках!.. Но есть и такие страницы, кои оглашены будут разве что на Страшном Суде. Самые дивные хоралы Вселенной – бездонная немота. Ах, свет мой! Табель о рангах человеческой значимости можно расписать не на четырнадцать классов, а на все четыреста, но, кроме избранных, – все пыль. Миллионы миллионов, сонмы поколений – пыль. Из допотопных раковин – мелкие горы, а что от человека? Души? Но души у Бога.

Граф Алексей Кириллович угощал беседою старшего сына, графа Петра Алексеевича. В ослепительно-белом парике, в обжигающе-черном платье – выглядел нездешним, неземным.

Вася распластался, будто рысь, на стволе дуба. Что за несчастье! Невольно, но подслушивает, подглядывает.

Уединенный дуб давно уже стал лекарем его обид. Почему этот, внимающий отцу, – сын, а ему, тоже сыну, до скончания века носить клеймо «воспитанника», словно с паперти взяли? А их ведь семеро, сестер и братьев, клейменных фамилией Перовские.

Этот – граф, а вот они – не всякий день допускаемые в дом воспитателя, благодетеля, все семеро, рожденные невенчанной матерью, – никто. Вася слышал истинное свое звание, в спину вонзали, как нож, – сын суки. И ведь это не ругательство. Се – глас Закона Российской империи.