Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

– Митя! Митя! – нарочито посокрушался Василий Андреевич. – Ты, кажется, готов забыть не токмо Иностранную коллегию, но саму Музу литературы!

– Стихи я почитаю вам на сон грядущий! – успокоил друзей Блудов. – А мое увлечение театром вы тоже прочувствуете сполна.

Загадочную фразу объяснил их поздний ужин.

Митин слуга Гаврила, поставив перед гостями блюдо с половиной булки, объявил:

– Вашего кушанья господского, Дмитрий Николаевич, от обеда вашего не осталось.

– А от твоего?

– От моего – щи да ячменная каша.

– Так подавай! – радостно воскликнул Митя и глянул на приятелей.

– Театр стоит поста! – согласился Жуковский.

Саша Тургенев хохотал:

– А я по щам так даже соскучился!

Уже на другой день, выхлопотав разрешение, Василий Андреевич стоял перед Эрмитажем, за дверьми которого – мир великих – живописцев, собранных со всей Европы для царских глаз. Ему показалось, Атланты, напрягшись, поднимают перед ним своды выше, выше, словно обрадовались его приходу.

У картин он оробел. Вот оно, стремление человечества к божественой красоте! У всякого народа красота своя, и, однако ж, невозможно сказать: это прекраснее того.

Вернулся в Москву в апреле. Привез стихи:

Друзья небесных муз! пленимся ль суетой?
Презрев минутные успехи —
Ничтожный глас похвал,
кимвальный звон пустой, —
Презревши роскоши утехи,
Пойдем великих по следам! —
Стезя к бессмертию судьбой открыта нам!

В Москве Василий Андреевич застал Марию Григорьевну, которая передала ему письмо от матушки, от Елизаветы Дементьевны.

Дом был построен, на «людской избе» за крышу принялись. Матушка просила купить крючки и задвижки для растворчатых окон и благодарила за письмо из Петербурга.

«Желания твои о моем щастии чрезвычайно меня тронули! – радовалась Елизавета Дементьевна. – Конечно, мой друг, я с тобою надеюсь быть щастлива и спокойна. Любовь твоя и почтение право одни могут сделать меня благополучной. А во мне ты напрасно сомневаешься, я очень чувствую, какого имею сына, и если когда с тобою бранюсь, то право, это от лишних хлопот. А когда даст Бог мы будем жить в своем домике, то ты можешь быть уверен в моем снисхождении и доверенности; увидишь, что у тебя есть добрая мать, которая только твоего щастия и желает».

Праздники по-русски

Они смотрели на Оку, Василий Андреевич и его чудесный дом. На втором этаже Итальянское окно в половину центрального сруба, овалом, под ним такое же большое, прямоугольником, по два строгих окна стражами по сторонам. Дом света.

Окна смотрели в необъятные просторы земли и неба. Ока в оправе кудрявых ветел, будто серебряная речь – сказание о богатырских временах.

– Господи! Куда же это я от такой красоты!

Дом был пока что пуст, без печей – без домового, стало быть. Василий Андреевич огорчился. Все затеяно ради материнского тепла, коим его обделили в младые годы. И что же! Дом заполнится жизнью, когда он будет в далеких, нерусских краях, а матушке – пусть хозяйкою, коротать здесь дни, как и в Мишенском, без сыновьего попечения.

Поспешил к Екатерине Афанасьевне. Они теперь соседи, но разлука грядет – боже мой! – на добрых семь лет. Три года на путешествия, четыре на журнал, в Москве ли, в Петербурге…

Машенька и Сашенька кинулись к нему ласточками. Подняли счастливый визг, закружили. Глазки сияют, любят! Душа затосковала, защемила: он вернется сюда, когда милые синицы обернутся барышнями, а Машеньку-то и замуж могут выдать.

И тут вышла из своих комнат Екатерина Афанасьевна.

– Угомонитесь! Да угомонитесь бога ради! – в расстроенных чувствах, под глазами теня. – Ах, Василий Андреевич! Замучилась, считая так и этак. Даже в Белёве жить накладно. Мои деревеньки далеко, приказчик жульничает. Самой приняться за хозяйство невозможно. В Муратове не то что усадьбы, избы приличной нет. Но горшая-то печаль – сии стрекозы. Учить же надобно! А денег моих – разве что дьячка пригласить. Я каждое утро пробуждаюсь с ужасом: еще день ушел! Дикарки мои одикарели более вчерашнего!

– Я буду учить Машу и Сашу, – сказал Василий Андреевич, чувствуя, как радостно дрожит сердце.

– Но ты же едешь в Париж?!

– Потом. Потом съезжу. Ты согласна, чтобы я был учителем Маши и Саши?

– Васенька! Господи! Господи! Я – к себе. Не могу, не могу! Васенька, ты святой! Святой!

Она убежала.

– Ну, вот! – Василий Андреевич развел руками и увидел – плачут. – Ну, вот!

Рассердился, а Сашенька ему платочек подает:

– У тебя тоже слезка!

Так-то с заботами расправляются. И возле мамы, и строительство дома под присмотром. Книги не сироты, Васькова гора сутулилась, сутулилась, да и повеселела.

Василий Андреевич каждое утро шел из Мишенского в Белёв, сначала к своему дому – посмотреть, как идут работы, и – к ученицам.

Екатерина Афанасьевна изволила присутствовать на уроках. На всякую ошибку дочерей – окрик, на испуганную бестолковость – злая насмешка.

И Василий Андреевич однажды объявил: