Царская карусель. Война с Кутузовым

Вернувшись со смотрин сражения за Шевардинский редут, Михаил Илларионович поцеловал Казанскую икону Божией Матери, припал к ней и читал, читал: «Взбранной Воеводе победительная…» Устояли.

Снять мундир своих сил не осталось. Ему прислуживали сразу две его горничьи, бесшумно, бестелесно.

Помогли стянуть сапоги, снять мундир. Принесли воды. Умылся и воспрял.

Ужинал в одиночестве. Ел котлетки. Его женщины знали, что нужно приготовить для позднего ужина. Котлетки были мясные, но удивительно легкие для желудка.

Михаил Илларионович ел медленно, вкусно и ни о чем не думал. Не позволял себе. Не позволял занять голову образами дочерей и внучек. Не позволял думать о царе, даже о Беннигсене: начинает вмешиваться в дела. Наполеона тоже изгнал прочь. Будет завтра, вот тогда – работай, голова. Всё помни, знай наперед, упреждай.

Главнокомандующему для решительного дела надо уметь сберечь резервы и самого себя.

Когда ужин был закончен, явился Паисий Кайсаров, доложил:

– Перемещений в войсках противника не обнаружено. Ведут земляные работы.

– А у нас как? Что на Курганной высоте?

– Работают. Ростопчин прислал полтысячи лопат.

– Вместо трех тысяч… А французы, говоришь, копают. Стало быть, побаиваются. О Наполеоне составилось превратное мнение, будто он берет атакой. Его атаки всегда опираются на оборону.

Отпустивши Кайсарова, Михаил Илларионович надел мундир, но погасил свечи. Сидел во тьме. Наконец лег. В мундире и, слава богу, без сапог. Больные ноги требовали отдыха.

Ночью поднялся по стариковской надобности. Вымыл руки. Встал на колени перед иконами.

Ничего не просил. Молитв не читал.

Он был перед Господом со всеми своими грехами, со всеми своими страхами, зная, чего ждать от оного поля. Отдавал себя Господу.

Снова лег, смежил веки. Лежал без сна, без воли, без какого бы то ни было желания. Все-таки заснул.

А вот у Наполеона ночь выдалась обморочная. Драло горло, текло из носа. После дикой жары – дикий холод. Но спать не давала тревога. Впадал в дрему, и через полчаса, через четверть часа вскакивал, выходил из шатра. Здесь ли русские? Не сбежал ля старая развалина Кутузов? Нашли полководца! Бедный, бедный Александр! Воевать не умеют, но как бегают, шкуры спасая, будто они у них, у дрянных зайчишек, – собольи!

Русские стояли. Наполеон шел спать. На очередные полчаса.

Что же до поэтов…

Василий Андреевич Жуковский за полночь сидел, как заправский командир, на барабане.

Земля, усеянная звездами костров, – зрелище ужасающее. Вот они, тьмы и тьмы чудовищного нашествия. Огонь ночи утром преобразится в потоки крови. Кровь подпалит землю, и земля от края и до края полыхнет пожарищами, черный дым отгородит оставшихся в живых от неба.

Вспомнил свою ненаписанную поэму о Святой Руси. Богатыри, орды степи. Святой Владимир этакое видел со стен Киева.

Поэмы не написал, а вот быть строкой в эпопее истории придется. Не строкой – буковкой. И ничего уже не изменишь. Ни желанием полководца, ни страстью поэта, даже молитвой… Все, кто пришли сюда, станут Бородинским полем.

Тоска поползла по телу, из-под мозжечка, сжимая до боли кишки. Господи! Господи. Сегодня оное поле – поле живых. Все думают, все о чем-то говорят, спят. Но завтра это же самое поле станет полем мертвых.

Перед глазами явилась Маша, но думал о Екатерине Афанасьевне. Ежели завтра с ним случится непоправимое, она же первая будет казниться: послала любимого Васеньку на смерть, лишь бы по ее было. Лишь бы Маша и Васенька не стали единым целым…

И головою покачал. Екатерина Афанасьевна только вздохнет с облегчением и свечку поставит в помин его души. Откупится свечой.

Прознобило. Поднялся. Прошел перед палаткою. Туда-сюда, туда-сюда. И снова смотрел на огни Наполеонова полчища. А есть ли в этом огромном войске поэты? Наполеоны живут для славы. Непременно кто-то готовит рифмы – воспеть очередную победу непобедимого.

Василий Андреевич обвел глазами ту часть земной тьмы, где горели костры русских. Тоже ведь много.

Тихий день

Утро 25 августа выдалось пасмурное и громкое. Палили пушки, но, видимо, ради побудки и только.

Братья Перовские с первыми громами оказались в седлах, но казаки воевать не спешили. Кашевары варили кулеш, воинство молилось Богу, проверяло оружие, ласкало лошадей.

Громы скоро умолкли.

Потянулся долгий тихий день приготовления великого пиршества, праздника незабвенного.

Праотцы наши все свои кровавые битвы превращали в праздник. Вот только зрителей было мало: командующий с одной стороны, командующий с другой… Да Ангелы сонмом плакали. Но кто же их слышит, кто видит скорбь неба, неосязаемую человеком?

О квартирмейстерах Главного штаба забыли, и Муравьев 2-й снова поехал поискать среди ополченцев отца. На Большой Смоленской дороге встретил идущее вольным строем московское воинство. Вчера на новое место перешло только несколько батальонов, к тому же подоспели отставшие по дороге, задержавшиеся в Москве. Всего набралось восемнадцать тысяч. Офицеры из студентов, солдаты, кто из мещан, кто из дворни. Обступили прапорщика, спрашивали про вчерашнее сражение.