Царская карусель. Война с Кутузовым

Что же до Раевского, генерал не был в восторге от присланного из Петербурга старца. Вот что можно прочитать в письме генерал-лейтенанта, отправленном перед Бородинским сражением: «Переметив Барклая, мы и тут потеряли». Это о Кутузове.

С кургана обзор был великолепный.

«И всё это земля, уступленная неприятелю. – Михаил Илларионович всматривался в ложбины, в овраги. Морщился, глядя на холмы, столь удобные для обстрела и для обороны. – Ежели придется наступать…»

Он смотрел, смотрел… Уже не о позиции думая, какая будет у французов, а нарочито играя в полководца перед Раевским.

Вдруг озаботился:

– А это что такое?

Штабные обер-офицеры принялись наводить на всадников, мелькавших между далекими холмами, подзорные трубы. Прильнул к окуляру и Раевский.

– Казаки! – добродушно махнул рукою Кутузов. – Это – казаки.

Через минуту-другую обер-офицеры подтвердили: отряд оренбургских казаков.

И все ахнули про себя: ай да старик! Одноглазый, но видит лучше, чем молодые в трубу. Только один Паисий Кайсаров знал: сюрприз для офицеров и, главное, для генералов, для Беннигсена, для Раевского, Михаил Илларионович сам приготовил. Слух пошел: у Кутузова глаза больные. Подслеповатый полководец заведет неведомо куда.

Железная змея

И тотчас явилось зрелище, коего Кутузов не приготовлял, хотя и ждал оного.

Три облака шли с запада. Солнце, клонившееся к земле, пронзило все три лучами. И тогда из-под облаков, как из коконов, выползли три железные змеи. Чешуя посверкивала пронзительно, будто посыпана алмазной пылью. Зловещий был этот блеск. Блистало оружие. Три змеи текли к холмам, на коих стояла русская армия. Неотвратимо, мерно, всё быстрее, быстрее.

– Будто кровь почуяли! – шепнул Миша Муравьев Василию.

А Василий глаз не мог отвести от вражеских пушек. Их везли туда и сюда, на высотки, на холмы. И всё это невозбранно, хотя в их жерлах – смерть.

Миша Муравьев шевельнул поводьями, чтоб сдать в сторону – хотелось видеть лицо Кутузова.

Главнокомандующий, едва показались французы, спешился и сидел теперь на своей скамеечке, с короткохвостой нагайкою в руке. Черенком чертил на песочке что-то вполне случайное, даже бессмысленное.

Французы шли, а Кутузов смотрел на сие движение бесстрастно, словно зрелище это было для него скучным и ненужным.

Муравьеву 5-му ужас сжимал сердце. Стальная трехтелая громада – то самое чудовище, кое смело со своего пути все лучшие армии Европы, и царства заодно, явилась по русские косточки.

Об эту сверкающую сталь, об эту громаду только и расшибиться, дабы чести не уронить. Ничего более не остается, кроме чести. Муравьев 5-й знал: он умрет, умрут его братья, казак Перовский, умрет Кутузов.

Все смотрели теперь не змею, ползшую к левому флангу.

– Поляки! Пятый корпус Понятовского! Они же в обхват идут! – вырвалось у Муравьева-младшего.

Мальчишеский голос звонок, и, должно быть, Кутузов услышал юного колонновожатого. Нагайка хлестнула по земле, и главнокомандующий, повернувшись спиной к полякам, воззрился на правый фланг. На правом фланге пошла превеселая ружейная трескотня: егеря, рассыпанные по лесам и кустарникам, били француза без промашек: уж очень зверь крупный.

Вдруг у Паисия Кайсарова, обозревавшего колонны противника в подзорную трубу, соскочило с языка то, что видели все, но молча:

– А ведь это он!

На холме против кургана тесная группа всадников, и впереди группы, спешившись, человек в серой шинели, со зрительной трубой.

Кутузов протянул руку, ему тотчас подали трубу, и он увидел для себя наиважнейшее.

Радость, еще не вполне уверенная, еще с вопросом в жестоких глазах, бродила по серому лицу гения войны: догнал!

– Ужо у меня! – себе и ему сказал Кутузов.

Жестокий зачин

«Господи!» – Муравьев 5-й чувствовал, как его душа, обнимавшая доселе весь мир, сжимается в комочек. Он видел их. Одного далеко, другого близко, но единым взглядом. Эти двое прикажут, и многие тысячи, пришедшие сюда, со всеми своими чаяньями, с вековыми родословными, и те, кто едва помнит деда и бабушку, примутся лишать друг друга жизни. И ведь оба – не смерти служат. Кутузов – православный человек, а тот, что на холме, более всего ценит величие, стало быть, жизнь. Да вот сказано: «Война!» – и все воюют, все – убийцы. Война – не истуканы, не ангелы преисподни, просто слово такое. Обозначает то, что обозначает. Войне отдадут самых лучших из нынешнего поколения, живущего на земле. Самых лучших, потому что они – здесь. Им жертвовать самым драгоценным, что имеют.

В это же мгновение, когда штаб русской армии взирал на императора Европы, Наполеону доложили о редуте на левом фланге неприятеля. Подтверждая донесение, земля будто легкие выхаркнула. Кутузов поставил на редуте самые грозные свои пушки.

Наполеон – серый мешок в треуголке – взлетел в седло, как юноша перед красавицей. Поскакал, и замершая после марша армия снова ожила.