Царская карусель. Война с Кутузовым

– За Шевардинский редут дрались! – отвечал Муравьев 2-й. – Из рук в руки переходил, но в десятом часу ночи снова был наш.

– Эх, народа небось положили! – перекрестился солдат, страдальчески заглядывая в лицо молодому, да бывалому.

– Французов пало шесть тысяч! – назвал штабную цифру Николай.

– А солдатушек?

– Не знаю… 27-я дивизия понесла весьма серьезные потери.

– Коли француза положили шесть тыщ, так и от нашей дивизии рожки да ножки… Выходит, француз не хуже нашего в штыки-то ходит?!

– Все дрались насмерть, но победа за нами.

– А редут, говорят, у них.

– Кутузов приказал отступить. К Семеновской, на лучшую позицию.

– Злодей Бонапарт о вчерашнем, должно быть, призадумался.

– Как не призадуматься? – судили-рядили солдаты. – Спозаранок, чай, не попер.

Рыжий, круглолицый, как солнышко, ополченец тронул прапорщика за рукав.

– Ваше благородие, столько пальбы, а живых много.

– Бог милостив, – ответил за прапорщика ополченец в летах.

Постояли, подхватились догонять товарищей своих.

Николай пытался расспрашивать офицеров об отце, но никто о Муравьеве не слыхал.

А французы и впрямь призадумались о вчерашнем.

Когда сражение за редут, совершенно не нужный русским, выдохлось и к Наполеону явился герцог Коленкур с офицерами, побывавшими в огне Шевардино, гений войны спросил:

– Кто нам противостоит на правом фланге?

Вопрос повис в воздухе. Пришлось отвечать Коленкуру:

– Сир, нам не удалось взять пленных.

– Не удалось?! – изумился Наполеон.

– Ни единого солдата, сир! – И подсластил столь странное сообщение: – Русские привыкли воевать с турками, а турки с пленниками обходятся невероятно жестоко. Вот почему солдаты Александра предпочитают быть убитыми.

Наполеон глянул на герцога. И только.

В шестом часу Наполеон был уже в седле, объезжал войска. Солдаты встречали императора таким «ура», будто собирались расколоть русское небо.

Всё это было в радость, ибо армия устала от постоянных маршей, а пожирание лошадей без хлеба, без соли – не лучший провиант.

Император подозвал Коленкура, пожелал видеть Шевардинский редут, занятый 61-м полком дивизии Компана.

Полк выстроился приветствовать императора. Вождь глянул, и сердце сжалось.

Это были его лучшие солдаты, но батальоны превратились в роты.

– Где у вас первый батальон? – сердясь, спросил император полковника,

– Сир! Он в редуте.

– Сколько вчера взято в плен русских?

– Они в плен не сдаются, сир!

– Не сдаются… – Наполеон провалился в свою странную задумчивость. – Хорошо! Будем их убивать.

Отъехавши от солдат, спросил маршала Даву:

– Сколько русских защищали редут?

– Более десяти тысяч, сир! Все одиннадцать.

– Сколько у них было пушек?

– Тридцать шесть.

– А у нас сто восемьдесят шесть. И я послал на этот редут тридцать тысяч солдат и десять тысяч моей лучшей кавалерии.

– Редут взят, сир!

– Оставлен. – Наполеон знал правду.

С позиции русских доносилось мерное, скорбное пение и вроде бы даже звоны. Наполеон повернулся к дежурному генералу Раппу:

– Что у них?

– Русские молятся Богу. Носят икону, сир!

– Страна дикарей! – пояснил императору кто-то из просвещенных штаб-офицеров.

Молитва

Молить Бога на миру перед битвой солдату русскому, стыдящемуся помнить о себе, о своих невзгодах, – сладко и просто. Теперь всё у Бога! Кому жить, кому лечь в землю, но участь общая, ибо завтра твоя кровь сольется с кровью товарища и напитает родную землю. Оттого и родную.

Смоленскую икону Божией Матери, выхваченную из пожара смоленского, носили от полка к полку, и не было перед святыней ни старшего, ни младшего, ни господина, ни раба. Кутузов целовал икону, опустившись перед нею на колени. Солдаты, пережившие Аустерлиц, Эйлау, Смоленск, приложившись к чудотворному образу, отирали слезы, трикратно ликовались с товарищами своими и столь же братски с ополченцами, получившими ружья пять дней тому назад.

Муравьев 2-й ехал чуть в отдалении, чуть в стороне – за священниками, несшими икону. Не решился помолиться сразу, вслед за самим Кутузовым, а потом были слишком большие очереди. Солдаты, как дети, всё им легко, жить и умирать. Приник к Богородице – и счастлив.

Николаю стало вдруг страшно. Молился издали на икону. Об отце, возможно, он где-то здесь, среда холмов, оврагов, разобранных по бревнышку деревенек, об Александре, Мише, о всех Муравьевых. Помянул обоих Перовских, Щербинина, Глазова, помолился о Мейндорфе, хотя Георгий избавлен вчерашнею раной от всего того, чему быть сегодня или завтра.

– Благодатная! Только оставь вживе! – просил Николай. – Пусть будут раны, пусть будет больно, очень больно – это можно перетерпеть. Лишь бы остались вживе батюшка Николай, братья мои Александр, Михаил и еще Николай… Се – я. Господа! Богородица!

Снова следовал за иконою и, наконец, чая спасения отцу, себе, родным и всем, всем, кто на оном поле, покуда безымянном, – влился в очередь и стал частицею России.

Господи! Как же полегчало! Возможно ли человеку быть самим собою среди тысяч и тысяч, пришедших убивать другие тысячи и тысячи.