Царская карусель. Война с Кутузовым

«Соборность» – пришло на ум дивное русское слово. Не пытался осмыслить, как оно может быть связано с деяниями войны, просто твердил: «Соборность».

Перед ним, загораживая белый свет, двигалась широченная спина громадного унтера. Сам Николай – впереди корнета, коему, как Мише, должно быть, лет пятнадцать. Шаги приходилось делать в полступни, но всё уже стало неосязаемым, а Вселенная умещалась в Лике Богородицы. Ближе, ближе. Она ждала его.

В это самое время Василий Перовский с другими колонновожатыми докладывал главнокомандующему, как поставлены корпуса Тучкова 1-го, егеря, казаки, Московское ополчение,

Кутузов уточнил, какими силами прикрыт кустарниковый лес между корпусом Тучкова и флешами – опорой левого фланга армии Багратиона. Обер-офицер доложил: флеши заняты гренадерскими сводными батальонами генерал-майора графа Воронцова. На пространстве с версту затаились четыре егерских полка: 20-й, 21-й, 11-й и 41-й.

Перовский 2-й только присутствовал на докладе, но «благодарю» главнокомандующего было и в его адрес.

Возвращался в полк через Псарево. Накрапывал дождь. Стволы пушек тускло блестели, и погода не казалась плоховатой. Спасительная мощь. Причем прибереженная. Резерв.

Где-то между расположением 2-й кирасирской дивизии и Московского ополчения встретил Валуева – первого танцора Москвы, счастливца, красавца. Батюшка у него сенатор, главноначальствующий экспедиции строений Московского Кремля. Стало быть, хранитель сердца Русской державы.

Поручик Валуев, разумеется, не заметил Перовского. Окруженный офицерами, он хохотал – должно быть, смешное сказали. И вдруг Василий услышал в себе: с тобою-то ничего страшного не случится завтра.

В полк пошел к обеду. Лев ждал его, не садился за чемодан, заменивший им стол.

Каждый Божий день братья поминали добрым словом благодетеля графа Алексея Кирилловича. За своим Терешкой заботы о пище они не знали во все дни отступления и теперь, на Бородинском поле.

Армию кормили не досыта, с подвозом трудности. Многие офицеры голодали. Купить еду было очень даже не просто. Братья Перовские кормились кулешом и хлебом с ломтями сала. Простовато, но сытно, а в походной жизни так и вкусно.

– Кутузова видел? – спросил Лев.

– Веселый, с румянцем! Валуева встретил! Танцора, помнишь?

– Кто же не знает Валуева!

– Говорят, братья Чаадаевы тоже здесь.

– Где же им быть? Семеновцы.

Поели. Хотели полежать. Но явился Терешка. Прочитал благодарственную молитву, подал братьям белые нательные рубахи.

– Переоденьтесь. Икону к нам несут.

…И вот стоял раб Божий Василий перед Благодатною, перед Хранительницей, Заступницей, подошел его черед целовать святыню, а где-то в низу живота мыслишка подлейшая: все целовали, только завтра – головы полетят, и головы, и руки, и ноги… И – увидел глаза Богородицы. Слезы брызнули – вовек такого с ним не бывало: пал на колени, поцеловал самый краешек ризы… И когда шел от иконы, от казаков, увидел в серой наволочи неба – голубую прореху и не губами – сердцем сложил слова: «Матерь Божия, сохрани мя под кровом Твоим». Стоял – один посреди мира – не нынешний подпоручик семнадцати лет от роду – ребенок. Тот, что в Почепе остался. И Господь посмотрел на него.

Огненная река

Дождь капал так редко, будто кто-то в небе сдерживал слезы, но они срывались сами собой. Потом это кончилось.

В шестом часу вечера прапорщика Льва Перовского послали поставить прибывшие на подкрепление пушки. Небольшие, всего четыре, но казакам сама забота Кутузова была дорога. Помнит.

Терешка принес ужин, но Василий наедаться в одиночестве не хотел. В палатке на серебряной цепочке висела икона Богородицы, материнская. В серебряном окладе. Лики темного золота – эта икона была самая старая в Почепе. Потому и в Петербург ее взяли. Теперь была здесь, возле Утицкого кургана, на котором генерал Тучков поставил батарею.

Терешка долил в лампаду масла.

Огонек горел ровно, высвечивая Лик Младенца, но с Василием делалось то же, что со стариком Кутузовым – лба не мог перекрестить.

Все молитвы были сказаны, поцелуи отданы, поклоны отбиты. Нельзя теперь было желать, стремиться, думать. Что будет – тому и быть.

Василий вышел из палатки.

Чудовищный исполин бросил зажженную метлу на русскую землю. Огни французов горели беспорядочно, густо и редкими цепочками, круговертью и вытянутыми расширяющимися к русским позициям полосами. За сумеречной стеной воздуха творился безумный праздник. Клики, клики! Слов не различить, но не по-русски. Гортанно, картаво, скрежещуще: итальянцы, французы, немцы, а под боком, где гремит полонез, счастливые поляки. Полонез у них танец войны. Снова под Москвой. Мечтают о воскрешении Речи Посполитой – страны от моря до моря, где сама земля благоуханна, как хлеб. И хохот! Хохот! Взрывами! Сатанинское было в этом хохоте. Василий нырнул в палатку, зарылся лицом в подушку.

Враг почитал за великую радость завтрашний день. Наконец-то сражение, победа, поверженная Россия – и всем победителям несметная добыча: земли, дворянство, ордена, барство, превосходящая полнотою и обилием жизнь патрициев великого Рима.