Царская карусель. Война с Кутузовым

Александру не удавалось пасхальное лицо. Обычно скрытое ширмой, перед Их Величеством стояло тройное зеркало в рост. Он видел себя в фас и в анфас. Все три отражения – сплошная досада. В анфас, особенно справа – прямо-таки выпирает сутуловатость, не в плечах, плечи развернуты прекрасно – в загривке. Лицо само собой изображает скорбь. Для другого случая такая скорбь была бы отменна, в ней столько величавости, искренней величавости, природной… Но Александру желалось простодушия. Перед Господом все равны, и он, император, должен выглядеть умиленным простолюдином. Мальчик должен являться в его лице, в его глазах, в улыбках.

Осенило! Любопытства недостает во взгляде. Изобразил – и очаровал сам себя. Вот оно!

И поморщился, видя отражения боковые. Разве это загривок? Это скрытый горб. Горб жутких грехов и падений.

Спохватился. Службу задерживает. В глазах духовника тревога, а поторопить не смеет…

Пасхальная служба долгая, но радостная. И награда какая!

Юные квартирмейстеры, принадлежа свите Его Величества, удостоились похристосоваться с императором. Такая ласковая доступность. И не отеческая, будто брат тебя расцеловал.

– Господи! Как же я его люблю! – признался Миша Муравьев.

– Счастливое ты существо, – сказал ему старший брат, пожалуй что, и завидуя чувствам младшего.

Будни

Во славу Пасхи солнце играло на небесах, и люди играли в свои красивые, нелепые игры. На равнине, в нескольких верстах от Вильны, состоялся грандиозный парад. Государь сиял под стать солнцу. Порядок движущихся масс трогал его до слез.

Русский праздник, а Пасха так в особенности, – должен быть изобильным, хоть завтра на сухари садись.

Братья Муравьевы купили цимлянского вина, гуся, угрей, огромный кулич, слуги сумели сделать творожную пасху, накрасить яиц. Дурново, не ведающий в деньгах затруднений, разжился французским паштетом, французским сыром, миногами.

Отобедали после успешного парада, счастливые и благодушные, радуясь радости государя, великолепию стола.

Но вот насытились, Дурново тотчас отправился в гости к Орлову, от Орлова к Михаилу Голицыну, от Голицына к Алексею Зинковскому.

Брозин с парада уехал к Сергею Волконскому и Павлу Лопухину.

Старший Муравьев, влюбленный в мадемуазель Вейс, дочь виленского полицмейстера, помчался в дом какого-то поляка, где обещалась быть Вейс.

– А бедняки сидят и в праздники дома! – сказал Михаил брату Николаю и тезке своему Колошину.

С деньгами и впрямь было худо. Деньги берегли на покупку лошадей, офицерам полагалось иметь не менее двух, одна вьючная, другая верховая…

Вильна царя ради жила празднично, но уж очень дорого.

– Я с цыганами договорился. Обещали добрую вьючную лошадь, и всего за три сотни! – вспомнил Михаил о главной своей заботе.

Калошин кивнул:

– Скоро лошади станут спасением нашим. Французы за Неманом. А полки по кантонир-квартирам[2] и весьма раскидисто! Ежели Наполеон всею массой форсирует реку, он перебьет полки поодиночке.

– Доложи Барклаю свои соображения! – усмехнулся Николай и сам себя поправил: – Чего мелочиться, лучше государю.

– У государя в советниках Фуль, Паулуччи, Армфельд, герцоги Ольденбургские, Анстенд.

– Беннигсен, – подсказал Михаил.

– Беннигсен – генерал опытный, – не согласился Колошин. – Это его настойчивостью 2-я армия поменяла дислокацию: Волынь на Гродненскую губернию. Теперь командная квартира Багратиона в Пружанах.

– Колошин, а скажи, что бы ты пожелал себе за войну с Наполеоном?

– Это в наших-то чинах? Ну, куда можно скакнуть из прапорщиков? В подпоручики? В поручики? Впрочем, смотря сколь долгой будет сия кампания.

– Война с Наполеоном быстрой не получится, – твердо сказал Николай. – Бонапарте, конечно, много сильнее нас, но будем отступать, войска его растянутся, поредеют. И даже не из-за потерь. В городах французам придется оставлять гарнизоны.

– А если мы его побьем в Дриссе? – Глаза у Миши Муравьева сияли.

– Если побьем в Дриссе – останемся прапорщиками! – засмеялся Колошин. – Барклай получит сто тысяч, Андрея Первозванного, фельдмаршала, а то и генералиссимуса. Не одному же Суворову быть в таких чинах!..

– Ты говоришь, чего ждать на самом деле, а я тебя спрашиваю о мечте! – требовал Николай.

– Согласен на подполковника, на Георгия четвертой степени. Само собой, золотую шпагу подавай. Имение с доходом хотя бы тысяч на сорок…

Посмотрели на Михаила.

– Я буду генералом. Не в эту кампанию, но буду!

– Генерал-майором? Генерал-лейтенантом? – поддразнил Колошин.

– Генералом от инфантерии.

– А я был бы весьма доволен Владимирским крестом в петлицу, – сказал Николай.

Беседа иссякла, принялись читать вслух «Историю якобинизма» аббата Августина Баррэля. Ее читали время от времени в отсутствие Муравьева 1-го. Высказывания аббата приводили Александра в ярость. Масон по убеждениям, он жаждал перемен, время, доставшееся им, называл «Эпохой рабства, с румянами вместо совести».

Почитали, поспорили и отправились гулять на гору Бекешина, праздничный день, слава богу, к концу пришел.

Служба – спасенье от грустных дум, от самой бедности.