Царская карусель. Война с Кутузовым

Видя раздражение его высочества, Александр огородил себя от резкостей самою ласковой, самой понимающей – улыбкой.

– Советуют наперебой, а хранит Господь.

– Уж так хранит, что все цивилизованные губернии утрачены без боя. Ежели Наполеон будет желанен не только полякам и литовцам, но и твоим мужикам, мы потеряем Россию и собственные головы.

– Что так расстроило тебя?! – В лице государя не убыло ни ласковости, ни желания понять. – Мы же ничего не проиграли. Отступаем, но побед за Наполеоном пока что нет.

– Пока их нет, надобно заключить мир, и без промедления, не доводя дела до битвы, до краха – армии, государства, династии.

– Тебе матушка написала? – спросил Александр.

– Наша мать – воплощение государственной мудрости. Не видя, как мы воюем, она спрашивает, где надежнее укрыться, в Архангельске, в Вологде, или же сразу ехать за Урал.

Александр поблек, осунулся, сгорбился. Поднявши глаза на брата, собрал на чистом лбу своем нежданные морщины.

– Я – человек мягкий. До поры. Но это мною сказано: буду отступать до камчатских вулканов, а мира Наполеону – не дам!

Константин Павлович хлестнул перчатками по сияющему голенищу сапога и вышел вон от царствующего упрямца.

Александр Семенович Шишков ждал обеда, как «Андрея Первозванного». К обеду Балашов обещал привезти известия от Аракчеева. Задержался. Отобедал с графом. Шишков-то есть не мог. До еды ли!

Увы! Балашов не обрадовал.

Аракчеев не посмел подать письма в собственные Его Величества руки, ибо, после утренней беседы с великим князем, государь был грустен и рассеян.

– А завтра государь чрезмерно развеселится! – вспыхнул Шишков.

– Не горячитесь, Александр Семенович! – успокоил адмирала министр полиции. – Граф решил дождаться вечера. Когда государь пойдет спать, Алексей Андреевич положит наше письмо на столик, дабы Его Величество прочитал оное поутру, со свежей головой.

Всякая минута следующего дня была пыткой, ибо длилась шестьдесят секунд. Балашов, щадя старика, поехал к Аракчееву. Вернулся заскучавший. Сказал:

– Бумага положена вчера на столик. Граф был поутру у государя, и Его Величество изволил сказать: «Я читал ваше послание».

– Но отразилась ли что в лице у государя?

– А что у нашего монарха может быть в лице? Благожелание.

Призадумались.

– Александр Дмитриевич! – осенило адмирала. – Найдите причину попроситься к государю с докладом. Что-то ведь должен сказать.

Министра полиции Александр принял, доклад выслушал, но о письме ни слова, будто его не было.

– Пусть я болен, но дело-то безотлагательное! – Александр Семенович, взявши самые важные бумаги, отправился в Главную квартиру.

Доложили о Государственном секретаре. Александр тотчас позвал, доклад выслушал. А на лице – покой, величавость, государственная печаль.

Отпуская, спросил:

– Александр Семенович! Как чувствуешь себя?

– Гораздо лучше, Ваше Величество. С постели поднялся.

– В пище имей воздержание. Самое верное из лекарств! Я свои немочи – голодом лечу.

В голосе доброе участие, стало быть, не гневается, но молчит. Молчит о письме.

Выходит – не согласен с троицей ближнего круга. Впрочем, другого столь скрытного человека в словах, в проявлении чувств – Шишков за свою жизнь не знал.

Бесконечный день наконец-то закончился. Ночь показалась короткой, как мигунья-зарница. Наступило 6 июля.

Поднявшись ни свет ни заря, Александр Семенович помолился преподобному Сисою Великому. Сей отшельник, подвязавшийся в Египетской пустыни, думал не о подвигах, но о смирении, о покаянии. На смертном одре, увидевши Ангелов, явившихся принять душу, просил Их дать ему краткое время опять-таки для покаяния. Ученики были в изумлении: «Авва, тебе ли думать о покаянии, когда вся жизнь твоя – смирение смиреннейшего?» Отвечал им преподобный Сисой: «Братия! Поистине не ведаю, сотворил ли я хотя бы начало покаяния». И увидел Господа Бога.

Молитва настроила Шишкова на терпеливое принятие всего, что должно быть.

Приехал к государю, а тот уже на коне: к Барклаю де Толли отправился.

«Неужто о сражении будут говорить!» – похолодел адмирал, но обер-гофмаршал граф Петр Александрович Толстой отвел его в сторону и шепнул:

– Велено приготовить коляски к ночи. Идем в Москву.

Возликовала душа Государственного секретаря. Крестился, плакал:

– Благодарю тебя, великий во смирении авва Сисой! Воскресил меня, грешного, нетерпеливого, для трудов во благо царю и Отечеству.

Александр Павлович вернулся от Барклая весьма скоро, тотчас пригласил в кабинет Государственного секретаря.

– Приготовь воззвание к Москве.

«Бегу без ума от восхищения, – напишет в мемуарах об этом повелении государя, – беру перо, излагаю сию бумагу. Государь отъезжает, на пути подписывает ее и посылает в Москву с генерал-адъютантом Трубецким».

В поезде Его Величества, состоявшем из доброй сотни экипажей, в древнюю столицу отбыли: Аракчеев, Балашов, Шишков.

Веселая служба

Дожди иссякли, грянула жара. Клубящиеся вихри пыли ползли по дорогам, словно разбегался от рожающей гадюки выводок змеенышей. Таяла, уступаемая врагу, русская земля.