Царские сокровища, или Любовь безумная

— Вот это правильно! У разведчика должна хорошо работать мысль, а не кулаки. Кулаки, впрочем, тоже могут понадобиться. — Внимательно заглянул в глаза Соколова. — Позвольте задать вопрос: кто дал вам это задание? Я относительно вас еще не получал никаких указаний.

— Полагаю, что указаний вы не дождетесь. Более того, не назову человека, от которого я получил приказ, — не имею права. Но поверьте мне, этот человек самый достойный и благородный.

Нестеров сморщил лоб, некоторое время раздумывал, потом вопросительно глянул на собеседника:

— Но вас не пугает то, что в Германии после вашей диверсии на «Стальной акуле» вы стали весьма известной фигурой? Ведь описание вашего подвига и ваши портреты публиковались в газетах?

— Риск, понятно, есть. Но я направляюсь не в Германию, а в Австро-Венгрию.

— Разница небольшая. К сожалению, я не владею сведениями о наших агентах в Австро-Венгрии. Вам понадобятся: первое — билет немецкого офицера с вашим фото; второе — справка из госпиталя о ранении; третье — орденская книжка; четвертое — отпускное свидетельство для прохода на лечение в Чехию, в город Карлсбад. Понадобится и остальная атрибутика нелегала: семейные фото, письма жены или невесты и прочее. Без Бирюкова с его отделом документирования, понятно, не обойтись. Вы, граф, в хороших отношениях с Бирюковым?

Соколов удивился:

— О таком я даже не слыхал! И не знаю, где его контора.

Нестеров согласился:

— Да, конечно, Бирюков уже лет десять самая секретная личность в России. Прежде я никогда не произносил вслух этой фамилии. Но теперь… — Нестеров горестно махнул рукой, — теперь все пошло прахом. У меня была небольшая усадьба в Парголове, так ее дезертиры сожгли вместе с картинами и старинной мебелью. Зачем, для чего? На эти вопросы никто не ответит, потому что и сами злодеи ответа не знают. Скажут: «Были пьяными!» И весь спрос.

Соколов согласно кивнул:

— Я вспомнил одну историю. Случилась она в середине девяностых годов. Однажды Иван Бунин спросил меня: «К Чехову в подмосковную усадьбу Мелихово поедем?» И повез меня в гости к Антону Павловичу. Я был молодым человеком и представлял себе писателя тщедушным язвенником, со слабым скрипучим голосом, а увидал тридцатипятилетнего человека, высокого и стройного, легкого в движениях, с сильным голосом, сыпавшего меткими наблюдениями. Когда Бунин похвалил обстановку дома, Чехов с уморительно-серьезным видом произнес: «Когда я начинал литературную деятельность, один доброжелательный критик предрек: „Этот автор, без сомнений, закончит свои дни под забором!“ Я, видно, представлялся ему молодым человеком, выгнанным за пьянство и распущенность из начальных классов гимназии». Особенно меня поразило замечание Чехова: «Люди в своей массе дураки. На одного умного полагается тысяча глупцов, на одно умное слово приходится тысяча глупых, и эта тысяча заглушает». Революция превзошла мрачный расчет Чехова: на одного разумного человека приходится десять тысяч разнузданных варваров. То есть в обычной обстановке они были бы милыми и тихими людьми. Но когда они сбиваются в кучу, то превращаются в стадо, готовое на любое кровавое безумство. И виноваты не люди в отдельности, виноват тот, кто собрал толпу. Это журналисты, это так называемые правдоискатели, смутьяны-революционеры, горлопаны из Госдумы — все, кто работать не желает, а сделал себе профессией «обличение общественных язв и преступного правительства».

Нестеров покачал головой:

— Так вы, Аполлинарий Николаевич, желаете сказать, что мне и обижаться на поджигателей нельзя?

Соколов решительно ответил:

— Разумеется! Надо не обижаться, надо решительно очищать Россию от всех поджигателей и подстрекателей.

Снова выпили. Нестеров задумчиво поскреб пальцем лысину:

— Мне искренне хочется вам помочь, Аполлинарий Николаевич!

Соколов в настроении собеседника уловил решительную перемену. Он поспешил этим воспользоваться, задушевно произнес:

— В этот самый Карлсбад я начну путешествие с позиций нашего Западного фронта, благо Джунковский, надеюсь, поможет.

Нестеров выбил ладонями на столе дробь и заверил: