Царский изгнанник

Рассказ Аксиотиса дышал такой искренностью, что аббат ни на минуту не усомнился в ней.

   — У нас в Сорбонне, — сказал он Аксиотису, — с некоторого времени завелись недобрые люди. Вот хоть бы и история с книгами Голицына; до сих пор не знаем, чьё это дело. Букинист называет какого-то бакалавра Гаспара.

   — Гаспара? Альфреда? — спросил Аксиотис. — Маленького, рыженького, с веснушками на всём лице?..

   — Нет, высокого брюнета. А разве вы знаете Альфреда Гаспара?

   — Лично я его не знаю, но Голицын говорил, что года четыре тому назад к нему часто хаживал этот Гаспар со своим дядей, учителем фехтования.

   — А-а-а! — прошептал Ренодо и простился с Аксиотисом, ещё раз поблагодарив его за доставленное ему и его гостям истинное наслаждение.

Как ни спешил Чальдини к торжественному акту, на который Ренодо приглашал его и особенным, собственноручным письмом, и собственноручными приписками в письмах Миши, он, однако, опоздал бы на целые сутки, если б, по случаю попавшего в шляпу Буало Ментора, главное торжество акта — раздача призов и пересадка, — не было отложено до следующего дня. Чальдини подъехал к пансиону в то время, как Ренодо отправлялся экзаменовать студентов, не успевших проэкзаменоваться накануне. Поговорив с аббатом минут пять или шесть, Чальдини с весёлым лицом вошёл к молодым людям. Миша первый увидал его и кинулся к нему навстречу. Педрилло при виде дяди слегка побледнел, но тоже засуетился и встретил его радостными восклицаниями. Аксиотис, которому Расин, переезжая после экзаменов к отцу, уступил свою кровать и поручил свой письменный стол, тоже обрадовался доктору Чальдини, хотя был знаком с ним только через письма Миши и Педрилло. Он подошёл к доктору и сам отрекомендовался как товарищ и друг Миши. Итальянец не без труда понял полугреческую и полуфранцузскую латынь Аксиотиса, однако, услыхав его имя, крепко пожал ему руку.

   — Прошу вас, господа, — сказал Чальдини, обращаясь ко всем трём молодым людям вместе, — иначе как по-французски со мною не говорить: я хочу усовершенствоваться в этом языке, которому учусь уже пять месяцев. Видите, для пяти месяцев я сделал порядочные успехи: мне надоело разъезжать по Парижу с переводчиками.

   — В добрый час, — сказал Миша, — давно бы вам так. Я, с своей стороны, обещаю, что вы от меня не услышите ни одного слова иначе как по-французски.

   — Если б вы приехали минут на пять раньше, дядюшка, — сказал Педрилло тоже по-французски, — то застали бы нашего аббата, и он рассказал бы вам, какой бурный был у нас вчера экзамен; вот герой этого экзамена: Аксиотис. Какой он мадригал посвятил вчера аббату и как потом читал стихи из «Илиады»!

   — А ты таки показал Ментора? — спросил Миша у Аксиотиса. — И потом стихи читал? Что ж ты мне ничего не рассказал об этом?

   — Забыл, — отвечал Аксиотис, — заигрался вчера в бильярд...

   — Я бы приехал не десятью минутами, а целым часом раньше, — сказал Чальдини, — но по дороге я заехал к графу Шато Рено. У него нынче большой вечер, на который и вы званы, Миша, хотя граф и жалуется, что вы его совсем забыли. Ты тоже, Педрилло, если желаешь быть представлен графу...

   — Правда, я всё это время редко навещал его, — отвечал Миша, — да что ему во мне! Я не люблю его. Он всякий раз одну и ту же шутку шутит: поедемте, говорит, в Америку, из вас выйдет славный моряк; вы и лицом на Жан Бара[72] похожи.

   — Вашего аббата, — продолжал Чальдини, — я встретил здесь, на крыльце. Он пригласил меня остановиться у вас и успел сообщить мне, что ты, Педрилло, переходишь в риторику шестым или седьмым учеником, что Миша перешёл бы вторым, если б не единица по греческому, а что теперь он будет на четвёртой скамейке, так как по новому постановлению студенты, получившие меньше тройки по факультетскому предмету, не могут сидеть на первых трёх скамейках. Неужели, Миша, греческий язык так труден для вас, что вы не могли отвечать из него даже на тройку?

   — Я не знал этого нового постановления, а то бы, может быть... Да неужели, в самом деле, вышло такое постановление? Ведь это ужасно несправедливо сидеть на четвёртой скамейке из-за дурацкого сочинения, над которым я столько работал! Что ж ты мне ничего не сказал об этом постановлении, Аксиотис?

В бильярд заигрался, — отвечал Аксиотис, — да ведь и ты не сказал мне, что получил единицу, я думал, что у тебя тройка и что с тебя этого довольно. Впрочем, ты можешь просить переэкзаменовки.

   — Нет, уж поздно, Аксиотис: аббат предлагал мне её давеча, но таким холодным тоном, что я должен был отказаться; я даже на акт не пойду. Без меня идите.

   — Это никак нельзя, — сказал Чальдини, — аббат непременно ждёт нас всех.

Можно сказать ему, что я нездоров. Он знает, что я до двенадцати часов был в кофейной и что я дурно провёл ночь.

   — Никто не поверит, — сказал Аксиотис, — что ты захворал от нескольких партий в бильярд; все подумают, что ты завидуешь Расину... Нет, Голицын, тебе надо непременно быть на акте.

   — Что ж мне за охота слышать, как на всю Сорбонну прокричат, что я из второго ученика сделался шестнадцатым?