Царство. 1951 – 1954

Никита Сергеевич серьезен.

— Судью на мыло! — несутся истошные вопли.

Одиннадцатиметровый будет пробивать тот же Зауров. Он снова подходит к мячу, становится на колени, приподнимает мяч, целует его и мягко опускает на землю. Народ беснуется, плачет, проклинает. Две минуты до конца матча. Заурову, кажется, что его бутсы недостаточно хорошо сидят на ногах. Он присаживается и заученными движениями перешнуровывает обувь, поднимается, трясет сначала правой бутсой, потом левой, приседает, подпрыгивает. Сейчас он будет бить. Стадион замирает. Над полем мертвая тишина, такая, что можно услышать, как на руке соседа тикают часы. Вратарь, не сводя глаз с мяча, застыл по центру ворот.

— Держи правый угол! — не выдерживает тренер. В этот момент Зауров бьет.

Выше ворот. Стадион облегченно выдохнул.

— Мазила! — махнул рукой Берия и одним глотком допил свой коньяк. — Пошли, Никита, ничего интересного дальше не будет.

— Просрали! — вставая со скамейки, выдавил Хрущев.

— Твои просрали! — подняв указательный палец, прокомментировал Берия.

— Мои! — уныло согласился Никита Сергеевич.

— А ведь главный киевский стадион носит имя Хрущева! — припомнил Лаврентий Павлович.

— Это хорошо или плохо?

— Хорошо, — ответил маршал и хлопнул Секретаря ЦК по плечу. — Это очень хорошо, только играть твоим дурням нужно лучше!

— Вые…ли киевлян! — обращаясь к коренастому охраннику, расплылся в улыбке хрущевский водитель.

— Так им и надо! — отозвался охранник. — Они всю душу вынули, думал, вздуют наших.

— Вые…ли! — счастливо протянул Саня. — Дверь открывай, идут!

Охранник потянулся к двери.

— К физикам хочу съездить, — обращаясь к Хрущеву, говорил Берия. — Они такого нарассказывают, голова закружится! Надо тебя с Ландау познакомить, он, знаешь, шутник — умора! Женщин делит на красивых, хорошеньких и интересных. Вот, выдумал!

— Ему бы с Булганиным подружиться.

— Подерутся, баб не поделят. Колька бабник и Ландау конченый бабник! А науки он разделил на естественные, неестественные и противоестественные! — смеялся Лаврентий Павлович. — И к ракетчикам тебя отвезу, — продолжал Берия. — Теория — хорошо, но когда теория в практику переходит, это совсем другое дело. Может, мы с тобой доживем, когда человек в космос полетит!

— Мой Сергей по космосу сохнет.

— К Серго его давай, тот научит.

Сын Лаврентия Павловича работал директором крупнейшего ракетного конструкторского бюро.

— Непременно надо их познакомить!

— Серго на работе горит! В этом году ему Сталинскую премию дали, — похвастался Лаврентий Павлович.

— Талантливый парень! — похвалил Хрущев.

— Пускай вместе работают, они же — два Сергея! — заулыбался Лаврентий Павлович.

Рядом с машиной Берии хмуро стоял начальник его личной охраны полковник Саркисов и с беспокойством поглядывал на шефа.

— Ты чего пялишься, случилось что? — строго спросил маршал.

— Случилось, Лаврентий Павлович!

Берия уставился на полковника своим немигающим взглядом. После смерти Сталина во взгляде министра появилась неприкрытая холодная сталь и совершенно пропало безучастное покорное выражение.

— С кем, с Зоей?!

Со вчерашнего дня его очаровательная возлюбленная лежала в роддоме на Веснина. Как ни странно, Берия ждал этого ребенка, умудрился всей душой полюбить длинноволосую, голубоглазую Зою.

— Нет, Лаврентий Павлович, не с Зоей Яковлевной.

— А что, говори?!

— Германия взбунтовалась. Толпы немцев громят Берлин!

Берия и Хрущев переглянулись.

— Подробней!

— Гражданское население вышло на улицу, бунтуют.

С начала месяца у восточных немцев стремительно нарастало недовольство руководством демократической Германии. Нелюбовь к прокоммунистическим начальникам, к их бездушной политике в отношении собственных граждан возмущала. Немцы жили почти впроголодь, а тут нескрываемая роскошь и вседозволенность коммунистических вельмож. Новоявленные вожаки никого не стеснялись, жили на широкую ногу, во всем подражая разнузданным советским генералам, оставленным командовать на оккупированной территории. Народ негодовал. Несколько дней назад, немецкое правительство взвинтило цены на товары народного потребления и продовольствие, как следствие, начались перебои с продуктами. В Берлине напрочь исчез мармелад, не стало меда, а какой немецкий завтрак обходится без сладкого? Без мармелада и меда немцы не желали садиться за стол! Общественный транспорт, одежда, обувь, хлебопродукты, мясо, все подорожало. Специальным распоряжением подняли нормы выработки и увеличили на час трудовой день, рабочие стали работать больше, а зарабатывать меньше. Как это понимать? А еще вопиющий раздел Берлина на «свой» и «чужой». «Чужой», это тот, что остался под юрисдикцией союзников, американцев, англичан и французов, а «свой» — демократический, советский. Стали поговаривать, что в «чужой», то есть, западный Берлин, перестанут пускать, что уже начали замуровывать тоннели в подземном метро, ведущие на соседнюю территорию. Народ возмутился. Берлин — один город, нельзя его делить!