Царство. 1958–1960

— Отбомбили нас в тот страшный день в три очереди, один налёт, через час второй, потом третий, и танки лязгают. Жутко! Пушки лупят, взрывы, свист. Слава богу, танки фашистские правее ушли. Стрельба на фланге не умолкает. В небе наша авиация появилась и фрицы на истребителях. И в небе бой. Страх Божий! — вспоминал рядовой. — В окопе нас человек сорок сидело, половина раненых, кто-то контужен, ничего не слышит. Я, как могу, среди солдат немощных бегаю, кому кипяток подам, кого перевяжу, а есть совершенно нечего, вторые сутки нам провизию не подсылают. Командира убили, его заместителя следом. Сержант Петухов командование остатками роты принял, связи нет. Мы, как цыплята, жмёмся друг к другу, ждём своей печальной участи. Одного бойца перевязываю, а у него на руке уже нагноение зловонное, он меня жалостно просит: «Поесть бы, родной!». Да, где ж я тебе, братик, возьму? — отвечаю. — Ведь нет ничего! Последний сухарик ему отдал, отошёл в сторонку и заплакал. Помоги нам, Господи! — прошу, — не оставь несчастных в беде! Заступитесь за нас, Матерь Божья Богородица, святой Николай Чудотворец! И плачу-рыдаю навзрыд. Отплакался, поспешил другим несчастным помогать. Трое к утру померло.

Чуть в стороне от линии нашей обороны, в деревеньке, колодец был. Туда немец редко стрелял, не доставал, а может, не было интереса туда бить, ведь людей там не осталось. Вот я к колодцу пробираюсь, ползу, флягу десятилитровую прихватил, вода в колодце такая вкусная, просто сказочная! — уточнил дьякон. — Наконец добрался, стал воду набирать. Тут меня кто-то окликает. Я смотрю, старичок стоит, в шапке, в телогрейке, низенький.

Я ему: «Здравствуйте!»

Он: «За водичкой пришёл?»

Я: «Да».

«Как-то не весело ты отвечаешь», — говорит.

«Чего же веселиться, когда кушать нечего. А вы, откуда?»

«Из соседней деревни».

«Там немцев нет?»

«Нет».

Набрал я флягу свою.

«Возьми хлебушка, — говорит старичок и протягивает мне половину буханки. — Может, своих накормишь!»

Я с благодарностью взял, думаю, самым слабым, тяжелораненым по кусочку дам. Глаза у дедушки такие светлые, добрые. Я стал прятать эти полбуханки за пазуху. Потом фляга у меня вывалилась, разлилась, заново набирать её пришлось. Набрал, собрался уходить, глядь, а дедули нет. Ушёл, видать, не дождался меня, растяпу. Я ему спасибо ещё раз громко вслух произнес и давай к своим возвращаться. Пришёл обратно, воду кипятить поставил и стал хлебушек раздавать, сначала самым слабым поднёс, потом контуженым по кусочку, а дальше уже всем подряд от буханки отламываю: «Берите, кушайте!».

Ребята кушают, изголодались. Вдруг замечаю, что ломаю я хлеб, отдаю солдатам, а хлебушка меньше не становиться, как было у меня в руках полбуханки, так и есть — не больше и не меньше! Я всем по несколько раз хлеб раздал и сам наелся. Прямо сладкий хлеб был, как пасхальный кулич.

«Ну, дедушка, ну выручил!» — благодарю.

— Так не умерли тогда с голоду, неделю тот хлеб ели, — вспоминал дьяк. — А после к нам подкрепление прибыло, рота бойцов с командиром. Связь протянули. Сообщают, отбросили врага. Бойцы свежий провиант делят.

«А вы тут что, Святым Духом питались?» — ухмыляется молодцеватый ефрейтор.

Я ему про случай с хлебушком рассказал. А он такой дерзкий, прищурился: «Врёшь всё!»

Я буханочку достал, отламываю: «Возьми, попробуй!»

«Я, — отвечает парень, — в бредни не верю! Жуй сам свой хлеб!»

«Да возьми!» — упрашиваю, а он меня как толкнёт.

Хлеб выпал, в грязи запачкался. А солдат смеётся и другим подмигивает: «Пусть у меня руки отсохнут, если я хлеб заколдованный в рот возьму! Вот если б тушенка у тебя была, другое дело!» — и ушёл.

На следующий день мы всем фронтом в наступление перешли и пошли врага бить. Ефрейтор тот дерзкий здорово воевал, как будто танк немецкий подбил, так ребята рассказывали, но никто его не любил, потому что он никому хорошего слова не сказал, а всё с подвохом, с чернотой, можно сказать, со злостью. А воевал, как надо, это правда. Ему медаль дали и в увольнительную на неделю отпустили. Только он больше к нам не вернулся, тот ефрейтор. На железнодорожной станции, когда ожидали поезд, попал под бомбежку, и там оторвало ему обе руки, — закончил дьякон и заплакал. — Без ручек паренёк остался.

Рассказчик утёр ладонью слёзы, как-то чудно, по-детски улыбнулся и докончил:

— К концу войны он меня разыскал. Сосед по больничной палате письмо с его слов составил. Умолял ефрейтор его простить, зла не помнить и всё говорил, что Бог есть, и что надо очень молиться, чтобы спастись, и что он теперь бесконечно молится и просит у Господа прощения за себя и за всех заблудших!

У дьякона снова навернулись слёзы.

— Простил его Господь, ефрейтора того? — всхлипнул дьяк.

— Простил и к себе забрал, — со своего диванчика произнесла Марфа. — Как ты, милый, письмо получил, в тот день он на небо и отправился, герой твой. Мир ему!

— Мир всем! — выговорил отец Василий.

— А ты, милый, счастливый, — продолжала Марфа, — Николая Угодника узрел!

20 января, понедельник. Москва