Царство и Слава. К теологической генеалогии экономики и управления

Разграничение между подлинными (или чистыми) жестами и жестами неподлинными подсказывает концептуальное направление исследования, которое Амира, озабоченный исключительно распознаванием случаев юридического использования этих жестов, оставляет без внимания. Одной из наиболее интересных мимических категорий, выделенных в этом сочинении, является жест, сопровождающий речь, – лингвистический жест (Redegestus). Такой жест берет начало в ingens manus, выражавшей особую эффективность имперской власти (рука с раскрытой ладонью, поднятая и согнутая в локте под более или менее прямым углом), а затем сливается с жестами, которые, в соответствии с древней риторикой, должны были сопровождать actio оратора, чтобы затем закрепиться в том жесте благословляющего Логоса, которому суждено было обрести столь важное значение в христианской литургии и иконографии (benedictio latina с вытянутыми большим, средним и указательным пальцами и согнутыми двумя другими, или же вариант, известный под названием benedictio graeca, где вытянут также и мизинец). Квинтиллиан, который в своих «Institutiones oratoriae» досконально описывает лингвистический жест во всех его возможных вариантах, пишет о его несомненной эффективности, ведь здесь говорят сами руки («ipsae loquuntur», 11, 3, 85). Невозможно было бы более точно определить могущество лингвистического жеста, которое не сводится ни к скандированию, ни к простому приданию выразительности речи: там, где жесты становятся словами, – слова становятся действиями. Мы оказываемся здесь перед лицом феномена, который соответствует, хоть и под видимостью обратного процесса, тому нерасторжимому сплетению слов и действий, реальности и значения, которое определяет сферу языка, именуемую лингвистами перформативной и обретшую философский статус благодаря книге Остина «How to do things with words»[210] (1962). Действительно, перформативным является такое лингвистическое высказывание, которое непосредственно представляет собой также и реальное действие, поскольку его значение совпадает с той реальностью, которую оно само производит.

И все же, каким образом перформатив получает свою особую действенную силу? Что позволяет той или иной синтагме (например, «я клянусь») обрести статус действия – в противоположность старинной максиме, согласно которой между словом и делом пролегает пропасть? Лингвисты молчат на этот счет, будто оказавшись перед лицом последнего, подлинно магического слоя языка. Для того чтобы ответить на эти вопросы, прежде всего следует вспомнить, что перформатив всегда конституируется посредством приостановки нормальной денотативной функции языка. Перформативный глагол действительно всегда образуется посредством dictum, который сам по себе имеет чисто констативную природу и без которого этот глагол лишен смысла и недействителен («я клянусь» имеет смысл лишь в том случае, если за ним следует или ему предшествует dictum, например «…что вчера вечером я был в Риме»). Именно эта нормальная денотативная функция dictum приостанавливается и некоторым образом преобразуется в тот самый момент, когда он становится предметом перформативной синтагмы.

По сути дела, это означает, что перформативное высказывание является не знаком, а сигнатурой, которая помечает dictum, приостанавливая его обычную функцию и помещая его в новую, неденотативную сферу, которая заменяет собой первую. Именно в этом смысле нам следует понимать жесты и знаки власти, которыми мы здесь занимаемся. Они являются сигнатурами, которые вступают в тесную связь с другими знаками или объектами, сообщая им особого рода действенность. Поэтому вовсе не случайно, что сфера права и сфера перформатива всегда тесно сопряжены друг с другом и что в действиях правителя жест и слово обладают непосредственной действенной силой.