Царство и Слава. К теологической генеалогии экономики и управления

Алфëлди, уделяющему большое внимание политическому значению аккламаций, все же не удается определить их специфическую природу. Вообще в проявлении аккламативного и церемониального аспекта власти и одновременном возвышении правителя над общностью граждан он видел действие элемента, некоторым образом противоположного праву:

Наряду с юридическим оформлением власти императора мы видим действие иного принципа, лежащего в основе имперского всемогущества, – принципа не объективного и рационального, но субъективного и воображаемого. В нем находит выражение не разум, но чувство [Ibid. P. 186–187].

Тем не менее, ниже он вынужден признать, что такие феномены, как аккламации, не могут быть правильно истолкованы до тех пор, пока их рассматривают исключительно как субъективную форму преклонения:

Совершенно ошибочно видеть в них нечто вроде пустого личного угодничества, ведь восхваление всецело объективно обусловлено. Официальные речи принцепса, как и обращенные к нему аккламации, обнаруживают те же формальные ограничения, которые характерны для поэзии и искусства [Ibid. P. 188.]

В конце своей работы 1935 года он будто бы противопоставляет в рамках процесса, ведущего к созданию имперского Государства, право (Recht) и власть (Macht), «которые соответственным образом находят свое воплощение в армии и в сенате, сообщающих власти реальное могущество [Gewalt] и формально ее утверждающих» (P. 272). Но простое противопоставление силы и формального утверждения оставляет в тени тот принципиально важный факт, что здесь мы имеем дело с двумя процедурами легитимации, каждая из которых в конечном счете принимает форму аккламации. Столь же необоснованно противопоставление юридического и религиозного элементов (Р. 186), поскольку аккламация как раз и есть то место, в котором они, по всей видимости, полностью совпадают. Более справедливым представляется замечание по поводу пурпурного одеяния императора, которое Алфëлди, впрочем, не развивает: «теперь юридическим обоснованием верховной власти служит не auctoritas оптиматов и не consensus народа, а этот священный символ власти [dieses geheiligte Machtsymbol]» (P. 169).

Иными словами, аккламация отсылает к более архаичной сфере, напоминающей ту, которую Жерне не самым удачным образом определил как доправовую, где феномены, которые мы привыкли рассматривать как юридические, развертываются в религиозно-магических формах. Здесь следует вести речь не столько о хронологически более раннем этапе, сколько о не прекращающем действовать пороге неразличимости, где юридическое и религиозное полностью сливаются друг с другом. Подобным порогом является то, что мы когда-то определили как sacertas, где двойное исключение – и из человеческого права, и из права божественного – определило возникновение фигуры homo sacer, значение которой для западной политики и права мы попытались выявить. Если теперь мы назовем «славой» неопределенную зону, в пределах которой действуют аккламации, церемонии, литургия и инсигнии, то перед нами откроется обширное и не менее плодотворное поле для исследований, которое, по крайней мере частично, остается пока неизученным.