Царство и Слава. К теологической генеалогии экономики и управления

Сколь бы литургическая сфера ни была богата заимствованиями из придворного лексикона, язык имперского церемониала выкристаллизовывался по мере того, как его терминология пропитывалась церковным духом. Формула, использовавшаяся при дворе для роспуска дигнитариев (Ite missa est), звучала тем более торжественно, что она воспроизводила слова, которыми завершалась служба. Подобным образом и трансформация призыва Exaudi Caesar в Exaudi Christe соответствовала смещению hic et nunc в трансцендентный план, за пределы времени и движения. [Ibid. P. 66.]

Именно в этом контексте лауды становятся частью ритуала императорской коронации на Западе. В Византии еще в 450 году Маркиан организовал церемонию собственной коронации таким образом, что помимо провозглашения со стороны сената и армии ключевая роль в ней была отведена Церкви. Но на Западе коронация правителей перешла в руки клира лишь во времена Пипина и Карла Великого. «Таким образом, признание со стороны Церкви приобрело такое значение и силу, что согласие со стороны прочих учредительных властей – и прежде всего со стороны народа, выражающего его с помощью аккламаций, – отошло на второй план по сравнению с ролью клира» (Ibid. P. 78–79). На торжественной церемонии коронации Карла Великого в Риме в Рождество 800 года лауды играли определяющую роль: технико-юридический характер этой роли, хоть и не без некоторых колебаний, Канторович и пытается уточнить. Безусловно,

хвалебное песнопение во время великой службы, следовавшей за коронацией, непременно транслировало мысль о том, что Церковь не только провозглашала, утверждала и признавала нового правителя, но что посредством ее заступничества небеса выражали одобрение в отношении нового a Deo coronatus. Песнопение выражало тот факт, что новый царь провозглашался и хором ангелов и святых, и самим Христом, который в своем качестве триумфатора, царя и императора признавал в новом christus, помазанном Церковью, равного себе по власти. [Ibid. P. 81–81.]

По мнению Канторовича, речь никоим образом не идет о простой аллегории, но – в той мере, в какой вообще можно говорить о «реализме» в средневековой культуре, – о совершенно «реалистической» концепции. Миниатюра в рукописи Laudes как нельзя лучше свидетельствует о том, каким образом следует понимать удивительную действенную силу этих песнопений: художник представил царя в короне, со скипетром и державой, восседающим на троне в форме большой X – первой буквы в триколоне «Xristus vincit». Regale carmen[220], таким образом, и есть сам трон величия.

Сколь бы ни было велико значение аккламации, она не обладает, по мысли Канторовича, учреждающей силой: все ее значение сводится к официальному признанию.

Аккламация в хвалебных песнопениях выражала признание легитимности царской власти. Но речь шла об изъявлении второстепенном, поразительном в его торжественности, но при этом не носящем необходимый характер: с юридической точки зрения литургическая аккламация не несла в себе никакого элемента реальной власти, который царь уже не получил бы через избрание и утверждение […]. Посредством этого песнопения Церковь торжественно провозглашала и утверждала государя. Однако определить значение этого утверждения юридическими критериями невозможно. [Ibid. P. 83.]