Царство и Слава. К теологической генеалогии экономики и управления

7.11. Истории одной литургической аккламации Канторович посвятил образцовое исследование «Laudes regiae», опубликованное в 1946 году, но написанное по большей части между 1934 и 1940 годами, когда ученый, который в двадцатилетнем возрасте сражался против рабочих революционных советов в Мюнхене, уже фигурировал среди displaced foreign scholars (именно в таком качестве он получает в Беркли специальную субсидию на завершение исследования). В книге представлена история одной аккламации, точнее – лауды или laetania, открывающейся формулой «Christus vincit, Christus regnat, Christus imperat»[215], которая использовалась в галлофранкской церкви начиная с VIII века и затем распространилась по всей Европе в разных вариантах. Особенность этой длинной аккламации, обращенной к Христу Триумфатору, царю и императору, состоит в том, что она связывает с божественной фигурой не только имена святых, но также имена понтифика и императора. После трехкратного воззвания Христа Триумфатора следует повторяющаяся аккламативная формула exaudi; формулой типа vita сначала приветствуется понтифик, а затем император («Leoni summo pontifici et universali pape vita / Carolo excellentissimo et a deo coronato atque magno et pacifico regi Francorum et Longobardorum ac Patricio Romanorum vita et victoria»[216]). После длинного списка имен ангелов и святых (которые приветствуются формулой типа «Sancte Gabrihel, Sancte Silvestre tu illum adiuva»[217]), в аккламации неожиданно упоминаются функционеры и имперская армия («omnibus iudicibus vel cuncto exercitui Francorum vita et victoria»[218]). В этот момент трижды звучит триколон Christus vincit… regnat… imperat, после чего следует серия христологических аккламаций «военного» типа (Rex regum, gloria nostra, fortitudo nostra, victoria nostra, arma nostra invictissima, murus noster inexpugnabilis[219] и т. д.), происхождение которых Канторович возводит к языческим имперским аккламациям, о которых свидетельствует «Historia Augusta». Далее следует серия доксологий и хвалебных гимнов, обращенных ко второй ипостаси Троицы, после чего в конце звучит призвание Christe eleison и заключительные аккламации Feliciter feliciter feliciter, tempora bona habeas, multos annos, входившие, насколько нам известно, в число аккламаций, которыми приветствовались римские императоры.

Аккламации, беспорядочно смешивающей небеса и землю, ангелов и чиновников, императора и понтифика, было суждено сыграть важную роль во взаимопроникновении власти мирской и власти духовной, придворного протокола и литургии. Особенно познавательно проследить вслед за Канторовичем непрерывные переходы этой аккламации из одной сферы в другую. Прежде всего она возникает на основе того, что Канторович назвал «каролингской политической теологией» (Kantorowicz 2. P. 59), единственно в контексте которой полностью проясняется ее смысл. Со времен Пипина эта политическая теология развивается как восстановление библейской царственности (Regnum Davidicum) в противовес римской императорской власти и достигает своей высшей точки во введении библейского ритуала помазания на царство. Таким образом, каролингские правители осуществляют нечто вроде «литургизации» мирской власти, в контексте которой и следует рассматривать возникновение Laudes regiae. Эти лауды «представляют собой один из первых и наиболее значимых проявлений новой тенденции к иерархической теократии. В этом песнопении, являющем собой произведение утонченной художественной техники, порядок должностей на земле – как мирских, так и церковных – и иерархия небесных посредников отражают друг друга и друг в друге растворяются» (Ibid. P. 61–62).

Рассматривая последующее развитие Laudes в римской литургии, Канторович выявляет в них элементы, несомненно имеющие своими истоками языческие аккламации. Имперский церемониал языческого Рима в самом деле был поступательно «литанизирован» и превращен в нечто вроде божественной службы, неотъемлемой частью которой были аккламации. В напряженном взаимообмене между сферой религиозного и мирского аккламации, которые вначале еще сохраняли элементы импровизации, постепенно обретали застывшую форму в рамках процесса, в котором церковная литургия и светский протокол взаимно усиливали друг друга.